В поисках «полезного прошлого». Биография как жанр в 1917–1937 годах - Анджела Бринтлингер

есть разница между суждением о литературных явлениях и суждением о поэтах. Пушкин представлял высшее достижение поэзии, но не образец того, что значит быть поэтом. Эта честь принадлежала Державину.

И. А. Паперно указывала, что писатели Серебряного века, в том числе Ходасевич, пытались найти каждый свои «генеалогические» связи с Пушкиным[144]. Ходасевича интересовала связь его века с державинским, а в написанных главах пушкинской биографии – также связь ранних лет Пушкина с Державиным. Если Державин был началом русской литературы, а Ходасевич – ее завершением, то Пушкина следовало считать центром, который всех объединяет.

Надо заметить, однако, что Пушкин не был для Ходасевича той «центральной» силой, которая соединяла и скрепляла русскую культуру, поскольку Пушкин и его эпоха в сознании поэта Серебряного века намечали уже ее конец. Энтузиазм и энергия, которые искал Ходасевич у Державина, превознося его, для обновления своей эпохи, у Пушкина выражались либо в творчестве (но Ходасевич не мог запечатлеть творческий процесс в своих биографических фрагментах), либо в легкомысленном отношении к жизни (но это не могло служить образцом для русских, попавших в «сумерки искусства»).

В книге «Ходасевич-пушкинист» Сурат поставила цель «уловить сокрытую связь между профессиональной пушкиноведческой работой Ходасевича и его поэтической судьбой» [Сурат 1994: 5]. Исследовательница начинает и заканчивает книгу обращением к пушкинскому стихотворению «Пророк». Вера в призвание поэта, утверждает она, позволяла Ходасевичу жить и работать; утрата им веры в Пушкина как пророка и в роль поэта как пророка в европейских сумерках искусства проявилась не только в отказе от сочинения стихов (это произошло несколькими годами ранее), но и в уходе из жизни. В одной из рецензий на книгу «О Пушкине» автор пишет о восьми последних главах, что «каждый из этих очерков – глава той ненаписанной творческой биографии Пушкина, об отсутствии которой мы так жалеем» [Мандельштам Ю. 1937]. Хотя критик и хвалит новые статьи, включенные в книгу, он по-прежнему считает нужным убедить Ходасевича завершить биографию: «Полностью осуществить свое пушкинское задание Ходасевич смог бы, вероятно, лишь в некоем синтетическом труде – творческой биографии Пушкина». Через два года М. А. Алданов в некрологе Ходасевичу выскажет то же сожаление:

Как жаль, что он так и не написал жизни Пушкина! <…> Он говорил, что внезапно остался без наиболее важных пособий, что в одном томе жизни Пушкина не изложишь, что писать такую книгу можно только в России, что для этого нужно два года. Это было верно. Но думаю, что все-таки он мог бы преодолеть случайные и внешние препятствия. Вернее, считал такую работу слишком ответственной, требующей слишком большого напряжения душевных сил. Откладывал ее до лучших времен – как, кажется, и Гершензон. Это потеря невознаграждаемая [Алданов 1939: 182–183].

Разумеется, Ходасевич чувствовал сильное давление со стороны современников; каждый ожидал от него завершения «пушкинского задания» – написания биографии. Первые черновые рукописи датируются еще 1921 годом [Ходасевич 1997а: 527][145], публикации о Пушкине выходили на всем протяжении 1920-х годов; главы, напечатанные в 1932 и 1933 годах, переиздавались в 1937 году, и статья «Пушкин и Николай I», опубликованная в «Возрождении» к 101-й годовщине со дня смерти Пушкина, когда закончились юбилейные мероприятия, показывает, что Ходасевич пытался ответить на «социальный заказ».

Хотя подготовка сборника «О Пушкине», который должны были получить подписавшиеся на него в 1935 году, заставила Ходасевича осознать преграду, мешавшую ему завершить биографию, публикации 1937 и 1938 годов говорили о том, что он еще не сказал последнее «прости» ни Пушкину, ни пушкинскому проекту.

Ходасевич твердо верил, что форма и содержание, как жизнь и искусство, могут и обязаны быть нераздельны. Он отрицательно относился к формалистам, которые пытались превратить литературоведение в точную науку, для чего пользовались «точными» «научными» средствами анализа, создавая основы так называемого «формального метода». Однако удивительно то, что собственные занятия Ходасевича критикой и литературоведением имели много общего с формализмом. Во многих разборах, и в особенности в пушкинистике, Ходасевич, как заправский формалист, обращается к анализу звуков, повторяющимся мотивам и синтаксическим конструкциям. Статьи, составившие сначала «Поэтическое хозяйство Пушкина», а затем «О Пушкине», часто содержат отдельные формальные наблюдения над определенным мотивом или целым произведением. В теории Ходасевич верил, что формальный анализ представляет собой точку, «с которой должно начинаться любое суждение об авторе, каждое его описание», однако критический анализ не должен на этом останавливаться[146]. На практике же Ходасевич не всегда делал следующий шаг к «исследованию мировоззрения художника». Он подчеркивал важность автора и исторического контекста наряду с формой, но в то же время ставил под вопрос необходимость биографического комментария при восприятии поэзии. «Биографический комментарий не нужен и даже вреден, – писал он, – ибо он превращает поэтическое явление в житейское» [Ходасевич 19376].

Итак, Ходасевич полагал, что и формально-поэтический, и литературно-критический подход, которыми он пользовался в эссе и статьях, равно как и изучение жизни поэта и связанных с ней исторических обстоятельств – чему он посвящал свои биографические проекты, одинаково важны для литературоведения. Его неодобрение формалистов проистекало из узкого понимания их работ – понимания, которое они, по правде говоря, сами выдвигали. Как показал Малмстад, Ходасевич всегда выбирал для своих нападок самые крайние примеры из работ формалистов. И хотя Ходасевич мог отреагировать на биографические романы Тынянова столь же резко, как на книгу «Пушкин в жизни» Вересаева, нужно все же помнить, что Тынянов и Ходасевич были заняты одним делом: они представляли Пушкина и других русских поэтов своим современникам и одновременно занимались поисками полезного прошлого – которое могло бы оказать помощь им самим и другим русским в новую эпоху.

Фундамент, на котором строился пушкинский биографический проект Ходасевича, принадлежал, по сути, к «пушкинистике»: Ходасевич заблудился в пушкинском понимании истины. Эпиграф к стихотворению Пушкина «Герой» (1830) гласит: «Что есть истина?». В своих поисках истины Ходасевич-биограф пришел к выводу, диаметрально противоположному тому, к какому приходит пушкинский поэт, утверждающий: «Тьмы низких истин мне дороже / Нас возвышающий обман». Ходасевич не может с этим согласиться. В биографии Державина он провозгласил, что «истина не может быть низкой, потому что нет ничего выше истины. Пушкинскому “возвышающему обману” хочется противопоставить нас возвышающую правду» [Ходасевич 1991:295–296].

Магия Пушкина, его искусство, которое возвышает, обманывая читателя, не сочеталось с биографическим методом Ходасевича, предполагавшим слияние воедино жизни и искусства, – и поэт не мог понять, как можно изобразить Пушкина творящего. Сам Ходасевич был «домашним», любившим подробности поэтом, и ему нравился преобразующий эффект, который он видел в пушкинской поэзии; в своих пушкиноведческих работах он исследовал ее почти в формалистской