В поисках «полезного прошлого». Биография как жанр в 1917–1937 годах - Анджела Бринтлингер

и семьей, Пушкин воспринимался не как равный среди равных, а как избалованный и любимый ребенок и гений, вызывавший поклонение. Этот круг также не подходил ему, да и к тому времени «Арзамас» практически перестал действовать. Где же Пушкин мог найти теплоту отношений, интеллектуальные стимулы и радость, в которых так нуждается юность? «Старшие братья» из «Арзамаса» пытались его исправлять. Как пишет Ходасевич, «Жуковский и Александр Тургенев радовались каждой его поэтической удаче и ужасались образу его жизни» [Ходасевич 1997а: 86]. Пушкин приходил к ним и к Карамзину, чтобы угостить их своими рассказами, чтобы поведать, «где он всю ночь не спал»[136], но едва ли прислушивался к их увещеваниям.

Затем возник (как считают некоторые – из домашних собраний, напоминавших оргии) кружок под названием «Зеленая лампа», что символизировало «свет» и «надежду». Зеленая керосиновая лампа в центре стола освещала собрания; вокруг нее собирались молодые люди, декламировавшие пьяные стихи о вине и женщинах, а еще чаще – «против государя и против правительства» [Ходасевич 1997а: 88]. Собрания были «проникнуты духом либерализма», и разговоры вращались вокруг возможных форм будущего общественного устройства. Под прикрытием пирушек и разгула, предполагает Ходасевич, создавался филиал тайного общества, «свободное» собрание, не являвшееся составной частью «Союза» и предназначенное для людей, «подготовляемых для него или долженствовавших только служить орудиями» [Ходасевич 1997а: 88][137]. Согласно уставу «Союза благоденствия», этим людям «отнюдь не полагалось знать, кто и откуда руководит их мыслями и чувствами» [Ходасевич 1997а: 88]. Здесь Ходасевич завершает рассказ на иронической ноте: Пушкин принадлежит к тайному обществу – и не принадлежит ему; он был втянут на орбиту декабризма, хотя не понимал, что происходит. Его не собирались принимать в члены общества, поскольку не доверяли. Но он мог быть превосходным «инструментом» – и даже уже стал им [Ходасевич 1997а: 88]. В поисках кружка, который подходил бы к его интересам и потребностям – интеллектуальным, духовным и физическим, – Пушкин оставался на периферии нескольких групп, но в «Зеленой лампе» он нашел то, что искал, и даже больше того, что он сам понимал.

«Молодость», часть IV (19 марта 1933 года)

В последней части главы «Молодость» Ходасевич связывал различные мотивы своего повествования, прежде чем отправить Пушкина на юг в его первую ссылку. Биограф обращался ко всем важным темам, затронутым в предшествующих частях биографии: Пушкин и его друзья, Пушкин и поэзия, Пушкин и светское общество, Пушкин и его литературные предшественники, Пушкин и его наставники в литературе.

В начале этой части снова говорится о «Зеленой лампе»: именно этого кружка не хватало Пушкину. «“Зеленая Лампа” пришлась ему по наклонностям и по вкусам <…> Он же был зараз и умен, и шумен. В уме его было буйство, а в буйстве ум» [Ходасевич 1997а: 88–89]. Стимулы для интеллектуальной работы, приятное времяпрепровождение, бесшабашность и поддержка – вот чего искал юный Пушкин. Для членов общества он, в свою очередь, играл ту роль, на которую был принят: «инструмента», направленного против существующего порядка.

Особенно сильно прозвучали два его стихотворения, направленные против режима. В оде «Вольность», по мысли Ходасевича, Пушкин сознательно следовал за Радищевым, вдохновляясь трактовкой темы у этого радикального мыслителя-реформатора XVIII века, но в стилистике больше ориентируясь на другого своего предшественника – поэта-реформатора Державина. Летом 1819 года Пушкин отдыхал в Михайловском, оправляясь от еще одной болезни, и написал там «Деревню» – стихотворение, которое Ходасевич назвал «самым сильным из всего, что было дотоле писано против крепостного права» [Ходасевич 1997а: 89]. В этом произведении ощущаются и зависимость от державинской поэзии, и сходство с ней. Ходасевич замечает, что император поблагодарил поэта за его произведение и в то же время запретил печатать эти стихи – то есть поступил с Пушкиным точно так же, как с Державиным в первые годы своего правления. Но стихотворение уже переписывали и передавали из рук в руки: Пушкин становился «подпольным» поэтом, и его слава росла. «Это и была та пропаганда, которой он должен был послужить орудием» [Ходасевич 1997а: 89]. Множились рассказы о Пушкине, и вместе с ними распространялись апокрифы; сам поэт не предпринимал ничего, чтобы предотвратить их распространение.

Ходасевич заключает, что Пушкину хотелось славы больше, чем чего бы то ни было на свете, и его не заботило, что это будет за слава:

Он хотел славы и этого не скрывал. Знал, что у нее есть неприятные стороны – и соглашался на это. Он предоставлял каждому на него удивляться, как кто умеет и может. Одни восхищались им как автором «Руслана и Людмилы», другие – как тонким развратником, третьи – как певцом «Вольности», четвертые – как просто пьяницей. Всем этим славам он сам содействовал [Ходасевич 1997а: 90].

Эту неординарную личность видели современники Пушкина, и ее Ходасевич представлял своим читателям: не гениальный поэт, а тщеславный и ранимый молодой человек. Он служил, сам того не ведая, инструментом для «Союза благоденствия» и в то же время испытывал давление общественного, частного и имперского вкусов. «Дома его упрекали. “Без шума никто не выходил из толпы”, – отвечал он» [Ходасевич 1997а: 90][138]. Пушкин принадлежал и к «умным», и к «шумным», и он был упрям; он обязательно должен был воздействовать на общество.

Если Пушкину хотелось выделиться на общем фоне, то он достиг этого. О Пушкине ходили разные слухи, и один из них сильно его задел: будто бы его вызвали в Тайную канцелярию и там высекли за антиправительственные стихи. В это, замечает Ходасевич, верили все, друзья и враги. Когда слух дошел до Пушкина, поэт был в ярости от такого унижения. Что делать – застрелиться? Или убить царя? «Потом он решал в сочинениях и речах проявить столько дерзости, сколько требуется, чтобы понудить правительство обращаться с ним, как с преступником. Он жаждал Сибири как восстановления чести» [Ходасевич 1997а: 90][139]. Гордость Пушкина, гордость аристократа, не могла вынести слухов о телесном наказании, причем лишенных каких бы то ни было оснований. Характеризуя своего героя, Ходасевич не жалеет красок, изображая его уязвимость и обостренное чувство собственного достоинства. Сам император заметил поэта: встретив в царскосельских садах директора Лицея Энгельгардта, царь пожаловался: «Пушкин наводнил Россию возмутительными стихами» [Ходасевич 1997а: 538][140]. Таким образом, Пушкин получил желаемое: пошли разговоры о готовящемся обыске, и в результате поэт сжег все, что могло быть опасно; последовали обыск и арест. «Пушкину грозила Сибирь или покаяние на Соловках», – пишет Ходасевич [Ходасевич 1997а: 92]. Однако его литературные наставники и «старшие братья» –