Элиас Лённрот. Жизнь и творчество - Эйно Генрихович Карху

«Широкого чита­тельского круга у «Калевалы» не было; говорили, что ее язык непо­нятен даже для тех, кто знал по-фински. Только постепенно, через переводы и истолкования, открывалось ее содержание. Каждый ис­пытывал, однако, чувство гордости от сознания, что есть такое на­циональное сокровище. В результате и на финский язык стали смо­треть несколько иными глазами».

Последняя фраза весьма примечательна и свидетельствует о куль­турно-психологическом влиянии «Калевалы», что в тех условиях бы­ло чрезвычайно важно. По-настоящему образованным людям боль­ше нельзя было пренебрегать финским языком как чем-то «второ­сортным» в культурном отношении. Из уст юношества раздавались даже покаянные голоса, некоторые студенты начали изучать фин­ский язык. Примечательна дневниковая запись юного С. Топелиуса-младшего, будущего поэта, сказочника и исторического романиста. В пору выхода «Калевалы» ему не было еще и восемнадцати, он вспо­минал в этой связи фольклорные публикации своего отца и писал со смешанным чувством восторга и самоупрека: «Вышла новая книга — «Калевала»! Как обрадовался бы отец, увидев ее. А вот ты, его непу­тевый сын, не можешь прочитать даже отцовских книг. Стыдно!» С помощью М. А. Кастрена ознакомившись с одной руной из «Кале­валы», Топелиус дал себе обет выучить финский «даже через силу». Добавим к этому, что впоследствии Топелиус, имея уже большой ав­торитет как детский писатель, обратился публично к финским мате­рям, особенно к образованным семьям, в которых преобладал швед­ский язык, с призывом, чтобы с детьми говорили по-фински.

Показательна роль «Калевалы» в судьбе М. А. Кастрена. Он ро­дился в семье младшего священника, рано осиротел, много бедство­вал, но уже в старших классах лицея обнаружил незаурядные лингви­стические способности. В университете он сначала изучал восточные языки, готовясь занять должность доцента по этому профилю. Но с выходом «Калевалы» двадцатидвухлетний Кастрен воодушевился ею и решил заняться изучением карело-финского фольклора с лингвис­тической и мифологической точек зрения. Вместе с тем в его иссле­довательской судьбе это явилось решительным поворотом к изуче­нию вообще языков и этнографии финно-угорских (и уральских) на­родов в самом широком плане. В 1838 г. Кастрен совершил свою пер­вую поездку к финляндским саамам, в следующем году побывал в Бе­ломорской Карелии, а в 1842 г., как уже упоминалось, вместе с Лён­нротом они вновь обследовали Карелию, Лапландию, Кольский по­луостров и затем расстались в Архангельске, откуда Кастрен отпра­вился уже один дальше на восток.

Одновременно Кастрен перевел «Калевалу» на шведский язык, с его предисловием перевод вышел в 1841 г. В той языковой обстановке, о которой говорилось выше, этот первый перевод «Калевалы» имел значение прежде всего для финской интеллигенции, открывал ей путь к эпосу и стал необходимым пособием по его изучению. А наряду с этим «Калевала» через перевод Кастрена становилась известной за ру­бежом, в особенности филологам-скандинавистам и германистам.

В своем предисловии к переводу «Калевалы» Кастрен, излагая ее содержание, высказал ряд актуальных для того времени идей. Основываясь на своих собственных экспедиционных наблюдени­ях, он, подобно Лённроту, допускал мысль о том, что уже в рамках устной традиции руны в исполнении некоторых певцов могли объ­единяться в сюжетные циклы (цикл рун о Сампо или циклы о по­ездках эпических героев в Похъёлу). Как мифолог, Кастрен хорошо осознавал мифологическую основу архаических рун. Он не считал карело-финскую мифологию особенно развитой — ее архаичность выражалась именно в том, что она пребывала преимущественно на уровне магических заклинаний. Кастрен обратил особое внимание на магическую семантику фольклорной лексики (таких слов, как песня, руна, слово и т. д.). В мифологических рунах Кастрен не склонен был усматривать каких-то достоверных исторических реа­лий. По его словам, в мифах не следует отыскивать «никакой иной действительности, кроме мифологической». Мимоходом Кастрен коснулся и некоторых специфических вопросов перевода древней поэзии. Трудности, по его мнению, возникали главным образом из-за того, что современное сознание и современный язык рацио­налистичны, во всем предполагается и ценится рассудочность, ло­гическая мысль, тогда как народная поэзия чуждается этого. «Ка­кое дело рассудку до того, как шумит ветер, как поет жаворонок или журчит ручей, — ведь во всем этом нет никакой мысли», — не без горечи писал Кастрен. Современный поэтический слух отвык и от аллитерированного стиха (между прочим, некогда распростра­ненного и в древнескандинавской и древнегерманской поэзии). И тем не менее перевод «Калевалы» Кастреном сыграл свою роль — и в Финляндии, и за ее рубежами.

Еще до появления перевода Кастрена, вскоре после выхода «Ка­левалы» в оригинале, в европейской печати — шведской, немецкой, французской, английской, русской — появились первые сообщения об этом культурном событии.

В европейской науке заметной вехой был устойчивый интерес Якоба Гримма к карело-финскому фольклору и к «Калевале». Как показал немецкий автор Эрих Кунце, специально исследовавший этот вопрос, Якоб Гримм еще в начале 1820-х гг. заинтересовался имевшимися к тому времени изданиями по карело-финскому фольк­лору. Ему были известны сборник Г. Р. Шрётера «Финские руны», книга А. Шёгрена «О финском языке и литературе», более ранние ра­боты X. Г. Портана, К. Ганандера и других финских авторов. В поле зрения Гримма были также выпуски сборника «Кантеле» Лённрота, а «Калевалу» он знал в оригинале и в шведском переводе Кастрена.

Якоб Гримм — языковед, фольклорист, мифолог, основатель сравнительной германистики — нуждался в своих исследованиях в широком сравнительном материале, с привлечением фольклорно-­мифологического наследия разных народов. Одних письменных па­мятников — «Песни о Нибелунгах», «Эдды», «Илиады» — было недо­статочно, Гримма интересовала также живая устная традиция, те древние по своему происхождению песни и сказания, которые лишь недавно были записаны и открыты для науки. Из наследия славян­ских народов Гримма привлекал сербский фольклор в записях и пуб­ликациях Вука Караджича, известного деятеля сербского националь­ного возрождения. (Напомним, что сборник сербских народных пе­сен в немецких переводах, изданный в 1827 г. в Петербурге П. О. Гётцем, оказал сильное влияние на раннюю лирику Ю. Л. Рунеберга, он перевел их на шведский язык и издал в 1830 г.). Сербский эпос был к этому времени уже широко известен в Европе (вспомним хотя бы ли­тературно опосредованный интерес к песням южных славян у Мериме и Пушкина). И столь же впечатляющим открытием для Гримма явилась карело-финская эпическая поэзия. В деятельности и публи­кациях Караджича и Лённрота он видел нечто аналогичное как в на­учном, так и в культурно-историческом смысле — и у сербов, и у финнов речь шла о национальном возрождении.

Вместе с тем в сербских песнях и карело-финских рунах Гримм усматривал нечто аналогичное с точки зрения стадиальной эволю­ции самой эпической традиции. В своем докладе о «Калевале», про­читанном в 1845 г. в Берлинской академии наук, Гримм