Элиас Лённрот. Жизнь и творчество - Эйно Генрихович Карху

потому, что фольклор­но-мифологические образы претерпели весьма длительную эволю­цию, и с этой точки зрения можно сказать, что они — и боги, и люди.

Лённрот отмечал в предисловии и мифологическую, и человече­скую природу эпических героев. Он говорил, что от рун польза и для финской мифологии, и для получения представления о вполне зем­ных формах народной жизни. В рунах фигурировали великаны явно мифологического происхождения, но в то же время Лённрот усмат­ривал в великане Калева некий мифологический прообраз первопредка первых поселенцев в Финляндии в далекие полумифологические-полуисторические времена. О Вяйнямейнене Лённрот рассуж­дал таким образом, что хотя его и принято было считать божеством, но в рунах он выступает и как человек, в земном облике, и преиспол­нен при этом чисто человеческого достоинства. По характерному вы­ражению Лённрота, «уж лучше быть добропорядочным крестьяни­ном, чем плохим господином; лучше разумный человек, чем дере­вянный идол».

Следует при этом учитывать, что помимо склонности к некоторой историзации эпических персонажей Лённрот ведь должен был ре­шать и чисто художественные задачи — создавать на фольклорном материале живые типы эпических персонажей. Невозможно было бы наполнить весьма объемную композицию достаточным жизненным и поэтическим содержанием без того, чтобы сообщить архаическим эпическим героям, наряду с магическими и мифологическими черта­ми, вполне земные черты, в меру очеловечить их и не превратить в «деревянных идолов». По этому пути Лённрот шел уже в «Калевале» 1835 г., и еще дальше он продвинулся в избранном направлении в расширенной редакции.

Как писал Лённрот в предисловии к первому изданию «Калева­лы», он не считал свою работу на той стадии вполне законченной. Во-первых, еще не собран был весь возможный фольклорный мате­риал; у Лённрота было убеждение, что многое можно будет еще со­брать. Во-вторых, и в композиционном отношении у Лённрота оста­вались сомнения, он ожидал критики и советов, был готов выслу­шать мнения, внести поправки и дополнения. Но откладывать даль­ше издание было уже невозможно — этого не позволяли неотложные национально-культурные цели. Нация должна была узнать о своих фольклорных богатствах, о своем культурном наследии. В предисло­вии Лённрот писал, что вложил в «Калевалу» много труда, но работал с радостью и охотой, ему не было нужды насиловать себя. И, естест­венно, теперь он с волнением ожидал, как будет встречен его труд.

Более детальный анализ содержания и эстетики «Калевалы» будет предложен в связи с ее расширенной редакцией 1849 г., а сейчас ос­тановимся на том, как было воспринято первое ее издание. Ибо наи­большим откровением как для самих финнов, так и для европейской общественности явилось именно первое издание 1835 г. — можно да­же сказать, что это было крупнейшее открытие, крупнейшая сенса­ция в истории финской культуры. Казалось почти невероятным, что в недрах неведомого прежде народа таились такие фольклорные бо­гатства. И не менее удивительным было то, что до тех пор о них мало кто знал.

Здесь опять-таки следует иметь в виду сложную национально-­культурную ситуацию, чтобы правильно понять восприятие «Калева­лы» в самый момент ее появления.

С одной стороны, были бурные восторги, исходившие даже от тех, кто книги пока толком и прочитать не мог из-за недостаточного знания языка; и таких тогда было большинство. Уже один слух о том, что у финнов появился свой национальный эпос, способен был вы­звать восхищение, особенно среди патриотического студенчества. Слишком заждалась пробуждавшаяся нация своего культурного са­моутверждения, слишком остро переживала она свою многовековую ущемленность, чтобы патриотически настроенным молодым умам теперь можно было воздержаться от восторга. Студенты в ту пору во­обще выражали свои чувства довольно бурно и не совсем обычно для нашего прозаического времени. Была жива традиция исполнения уличных серенад под окнами квартир почитаемых — именно почита­емых — университетских профессоров и наставников. (Под окнами неугодного профессора студенты могли устроить и настоящий «ко­шачий концерт».) Еще долго соблюдался и такой обычай, когда чест­вуемого поэта или культурного деятеля студенты усаживали в почет­ное кресло и на поднятых руках торжественно обносили вокруг зала. Подобные почести оказывались уже тогда Ю. Л. Рунебергу, входив­шему в славу первого национального поэта, они предстояли и Лён­нроту.

А с другой стороны, язык «Калевалы» был чрезвычайно труден для восприятия — нередко даже для тех, кто считал себя знатоком финского языка. Это ведь был архаический язык, тесно связанный с мифологией, со специфическим народным бытом и диалектной лек­сикой. Кроме того, отличие архаического языка «Калевалы» от тог­дашнего литературного финского языка усугублялось еще и тем, что книжный язык, начиная с Агриколы, ориентировался в основном на западнофинские диалекты, тогда как «Калевала» отражала карель­ские и восточнофинские диалекты. И хотя «Калевале» суждено было тем самым обогатить литературный финский язык, расширить его диалектную базу, однако произошло это не сразу, для оформления так называемого новофинского литературного языка требовалось время.

В «Калевале» Лённрот стремился унифицировать язык рун, пре­одолеть диалектный разнобой (характерный и для восточных диалек­тов), чтобы в какой-то мере приблизиться к литературным нормам. Но и после этого лексика и эпический стиль «Калевалы» оставались весь­ма специфичными. К тому же и единые нормы литературного финско­го языка тогда еще не вполне сложились — ни фонетические, ни орфо­графические, ни морфологические. Не только составительские, но и чисто языковые задачи, стоявшие перед Лённротом, вовсе не были простыми, многое он должен был решать самостоятельно и самолич­но, опираясь на свое языковое чутье, хорошее знание диалектов, сво­бодное владение огромным фольклорным материалом и спецификой эпического стиля. В результате длительной работы с материалом в его памяти отложились десятки тысяч строк, он мог все свободнее комби­нировать их — без такой свободы и раскованности та составительская работа, которую он проделал, была бы невозможна.

Но у потенциальных читателей «Калевалы» такого опыта не бы­ло. И читательский путь к «Калевале» был нелегок. А. Анттила при­водит в своей книге некоторые характерные отзывы современни­ков, сетовавших на трудность языка «Калевалы». Вскоре после ее выхода Ю. В. Дурхман писал Лённроту, что следовало бы дать в книге пояснения многих народных слов, смысл которых часто не прояснялся даже из образно-варьируемых повторов. Между тем пастор Дурхман сам собирал народную лексику и фольклор, под­держивал контакты с Лённротом и Кастреном, так что его никак нельзя было отнести к самым неподготовленным читателям «Ка­левалы». Другой современник Лённрота, В. Шильд-Килпинен, так­же считавшийся знатоком финского языка, тем не менее призна­вался — даже после того, как прошло уже десять лете выхода перво­го издания эпоса: «Руны для меня — во многом потемки, о смысле могу чаще всего только догадываться, но полностью не понимаю». Профессор А. Шауман вспоминал о том времени: