Поэтический язык Марины Цветаевой - Людмила Владимировна Зубова

синтаксической сочетаемостью при общей семантике. Марина Цветаева показывает мотивированность производного предлога, как бы прослеживая в пределах стихотворного контекста историю и условия возникновения такого предлога. При этом позиция переноса и выявляет промежуточный этап изменения:

Есть пробелы в памяти, бельма

На глазах: семь покрывал…

Я не помню тебя – отдельно.

Вместо черт – белый провал.

‹…›

Ты – как круг, полный и цельный.

Цельный вихрь, полный столбняк.

Я не помню тебя отдельно

От любви. Равенства знак

(П.: 187).

В другом контексте – стихотворении «С этой горы, как с крыши…» можно видеть обратное движение – от предлога к наречию:

С этой горы, как с крыши

Мира, где в небо спуск.

Друг, я люблю тебя свыше

Мер – и чувств.

‹…›

Нет, из прохладной ниши

Дева, воздевши длань…

Друг, я люблю тебя свыше.

Слышь – и – встань

(II: 223).

Смысл предлога свыше в начале стихотворения представлен как негативный для обыденного сознания, оценивающего факт отступления от нормы – превышения чувства меры. Однако уже в первой строфе почти все слова обнаруживают какой-либо языковый сдвиг: крыша оказывается крышей мира, небо ниже горы, спуск – не вниз, а вверх, слова из фразеологизма чувство меры понимаются слишком буквально и при этом перетолковываются так, что чувству меры противополагается чувство безмерности; множественное число слова мера лишает это слово того эталонного значения, которое оно имеет в составе фразеологизма. В этом контексте, где почти все значимые слова употреблены не в том смысле, который они имеют в языке, предлог свыше, акцентированный переносом, обнаруживает грамматический сдвиг в сторону наречия и семантический сдвиг в сторону положительной модальности. Превращение предлога в наречие полностью реализуется в последней строфе стихотворения, и смысл этого наречия представлен как позитивный в плане духовного постижения чрезмерности, данной высшими силами, возвышающей и приближающей к абсолюту. Такая семантика наречия обнаруживается в строфе, насыщенной и даже перенасыщенной высокой лексикой (Дева, воздевши длань…), и само наречие включается в этот ряд.

Итак, анализ текстов, обнаруживающих различные проявления синкретизма в поэтическом творчестве Цветаевой, показывает, что русский язык, развиваясь в направлении аналитического строя, сохраняет в себе и разнообразные возможности синкретического способа представления понятий и образов. Поэтический язык, создающий экстремальные условия для выявления потенциальных свойств языка, не только способствует выявлению архаического синкретизма (сохранившегося от древних языковых состояний), но и порождает новые формы для комплексного представления смысла, принимая модель синкреты за структурную основу построения текста – от слова и словосочетания до целого произведения.

Комплексное значение слова с приращениями смысла в поэтической речи в отличие от частного и конкретного значения этого слова в обиходной речи неизбежно вызывает языковой сдвиг, демонстрирующий грамматическую и семантическую изменчивость слова и в то же время его грамматическую и семантическую целостность в совокупности частных проявлений и модификаций. Таким образом, актуализация синкретизма, подобно авторской этимологизации, оказывается средством преобразования одного слова в другое – на грамматическом и семантическом уровнях. Как и этимологизация, художественная актуализация синкретизма в произведениях Цветаевой показывает стремление автора к абсолютизации смысла слова, но уже не в поиске этимона, а в поиске общей (по крайней мере, для поэтического языка Цветаевой) семантики слова, в слиянии смысла слов и грамматических форм. Не случайно поэтому, что синкретичная по природе корневая основа оказывается первой ступенью в градационных рядах, отражающих стремление к абсолюту, а соединение смысла разноязычных омонимов дано как модель «ангельского» языка – языка абсолюта.

4. Синкретизм и компрессия слова в поэме «Мо́лодец»

Мифологическая основа поэмы, идея соединения героев, подвластных чаре, воплощающих в себе и человеческое, и хтоническое начало, обусловила такой язык, в котором приобретает особое значение контекстуальная смысловая и грамматическая множественность слова – синкретизм и компрессия.

Если синкретизм слова – это исходная, первичная цельность еще не вычленяемых элементов, то компрессия – это новое, вторичное объединение раздельно оформленных компонентов смысла. В архаизированном языке художественного текста с мифологической основой новая компрессия реставрирует древний синкретизм.

В поэме «Молодец» это проявляется, например, в многочисленных фактах употребления архаических форм прилагательных, наречий, глаголов, возвращаемых Цветаевой в контексте поэмы к статусу существительных, т. е. к такому статусу, который был свойствен различным частям речи на ранних стадиях развития языка, когда и признак, и действие, и различные обстоятельства мыслились как субстанция.

Синкретизм существительного и глагола наблюдается в первой же строке, в первом слове поэмы: Синь да сгинь – край села, где соединительный союз да стремится превратить слово сгинь в существительное типа синь, а слово синь – в глагол типа сгинь.

Последнее слово поэмы – тоже слово синь, но уже прилагательное в сочетании В огнь синь[59]. Характерно, что такое обрамление поэмы, начинающейся и кончающейся одним и тем же словом, но со смысловой трансформацией, Цветаева считала принципиально важным и сумела сохранить структуру начала и конца поэмы во французском переводе, где слову синь со всей его традиционной и цветаевской символикой неба, конца-границы и начала-бесконечности соответствует так же односложное, фонетически похожее слово fin ‘конец’.

Начало: Fin de terre, / Fin de ciel;

Конец: Unis Etreints / Au ciel Sans fin

(Le Gars: 25, 125).

Слово жаль представлено разными частями речи – существительным (соотнесенным и с однокоренным словом среднего рода жалом), безличным предикативом (словом категории состояния), императивом глагола жалить:

По жилкам – унывная

Жаль, ровно дудочка

‹…›

– Конец твоим алым!

Жалом, жалом, жалом!

– Ай – жаль?

– Злей – жаль!

С дном пей!

Ай, шмель!

‹…›

Над сердцем над впалым –

Жалом, жалом, жалом

(П.: 136, 137, 138).

Грамматические омонимы, сконцентрированные в этом фрагменте, составляют единый комплекс, аналогичный древнему синкретичному слову. Грамматическая и словообразовательная диффузность слова – характерная черта древнерусского языка: «Смысл древнерусского слова всегда раскрывается в специальном, именно этом тексте. Творческий акт средневекового писателя и состоял в разработке подобных ситуативных смыслов» (Колесов 1986: 14). Заметим, что грамматическая и семантическая синкрета жаль в поэме «Молодец» – это еще и ‘любовь’: в народном языке жалеть значит ‘любить’. В русских говорах есть слово жальник в значении ‘кладбище’ (Даль-II: 525). Через художественный образ Цветаева синонимизирует слова жалеть и жалить, восстанавливая их этимологическую общность.

Очевидно наличие двух значений и в бессуффиксном существительном сердь: ‘сердце’ и ‘середина’ – тех значений, которые и были присущи первичной основе – общему этимону слов сердце и середина (ср. слово сердцевина):