Жизнь и смерть. Самые важные вопросы детской литературы - Ольга Борисовна Бухина

на границе между царством живых и царством мертвых. Недаром с древнейших времен маленькие статуэтки – человека или зверя – стали символизировать умершего и саму смерть; они превратились сначала в ритуальные сосуды египтян – ушебти, а куда позже – в скульптурные надгробия средневековых церквей и современных кладбищ.

Обсуждая тему живого и неживого в детской литературе, нельзя не упомянуть знаменитую книгу англо-американской писательницы Марджери Уильямс «Плюшевый заяц, или Как игрушки становятся настоящими» (1922). Ее русский перевод появился сравнительно недавно – и повесть еще не достигла той невероятной известности, какой она обладает в англоязычном мире. Тем не менее переоценить ее влияние на последующие произведения для детей совершенно невозможно. В книге дается полное определение того, что такое «настоящий».

– Настоящий – это совсем другое. Это когда тебя любят. Не просто играют с тобой, а любят. Тогда и ты становишься настоящим.

– А это не больно? – спросил заяц.

– Бывает и больно, – ответила лошадка, потому что она всегда говорила правду. – Но когда ты Настоящий, ты не боишься боли.

– А как делаются настоящими? – заяц затаил дыхание. – Сразу? По волшебству?

– Ну что ты, – вздохнула лошадка. – Это очень долго и трудно. Поэтому игрушки, которые ломаются и капризничают, редко становятся настоящими. И те, у кого много острых углов, тоже. Тебя же любят, понимаешь? Обнимают. Прижимают к сердцу. Крепко-крепко, иногда до слез. Пока станешь настоящим, совсем облезешь. Краска облупится, грива поредеет, хвост опять же… Но это ничего, это ерунда. Для того, кто тебя любит, ты все равно самый красивый на свете[288].

Есть в этой заманчивой перспективе и неприятные стороны. Конечно, всем хочется стать настоящими, но чтобы при этом рыжая шубка не обтрепалась, а усы не выпали… «Вот если бы стать настоящим, но при этом остаться таким же новеньким и красивым!»[289]

В книге Уильямс игрушка переживает очень серьезные приключения: и угрозу Смерти, и подобие Воскресения. Плюшевого зайца собираются сжечь вместе со старыми книжками после того, как он провел много времени с мальчиком, болевшим скарлатиной, но одна реальная слеза вызывает появление феи игрушек, и та превращает плюшевого зайца в настоящего. И ему, настоящему, даже суждено еще раз свидеться с мальчиком, который сделал его таким, хотя теперь мальчик сам не верит, что перед ним его старый друг.

Буквально через несколько лет после выхода сказки Уильямс плюшевый заяц перевоплотился во всеми нами любимого медвежонка Винни-Пуха, героя двух книг А. А. Милна – «Винни-Пух» (1926) и «Дом на Пуховой опушке» (1928), вышедших одной книгой в знаменитом русском переводе (вернее, пересказе) Бориса Заходера. Игрушечный медвежонок живет своей игрушечной жизнью в лесу в окружении других, еще более живых существ-игрушек – Пятачка, Кенги и Ру, Тигры, ослика Иа-Иа, Кролика. Винни-Пух часто вспоминает, что набит опилками, но при этом ест мед с нескрываемым аппетитом; в Кролике и в Кенге «игрушечность» проявляется еще меньше. Героям Милна не надо оживать, они уже и так живые. В отличие от безымянного мальчика Марджери Уильямс, Кристофер Робин сам поселяется в мире оживших игрушек и в некотором смысле тоже становится игрушечным.

Много лет спустя шведская писательница Барбру Линдгрен повторила этот сюжет в своих книгах о Мальчике и его игрушках. В первой – «Мальчик, пес Рыжий и премудрости картонной школы» (1987) – Мальчик, снова безымянный, окружен старыми, потрепанными игрушками. В кармане у него живет шерстяной Птенчонок, у которого недовязано крыло. Старый пес Рыжий устраивает школу, где хочет научить всех грызть кости и рыть ямы. Печальный русский поэт Ондатр и Дядьмедведь ведут длинные философские разговоры. Даже еловые и сосновые шишки отчасти живые – они умеют и гордиться своей красотой, и вопить от страха, обижаться и плакать; вот только соображают плоховато, ведь «мозги у них были крошечные, не больше шишечной чешуйки»[290]. Мальчик заводит разные игры, но, как отмечает Ольга Мяэотс, «игра заканчивается смертью»[291], а следовательно, и похоронами – шишки, каменной Кругляшки, теннисного мячика. Нужно ли быть живым для того, чтобы умереть? С одной стороны, очевидно, что Пробка Бах вряд ли по-настоящему живая, хотя и отлично прыгает, а с другой – почти невозможно усомниться в том, что жуткий Бабай (помните страшного и ужасного Щасвирнуса, которого так боятся Пух и Пятачок?) уж точно живой. Птенчонок пытается отогнать страх «веселой» историей:

– Нашли как-то раз каменный шарик и плюшевый медведь мертвую шишку. Они страшно обрадовались и решили устроить ей хорошенькие похороны. Но только шишку положили в яму, как та вдруг возьми и оживи. Ох как они огорчились! И с горя ее убили…[292]

Во второй книге – «Мальчик, Дядьмедведь и Птенчонок в ожидании пятницы» (1990) – появляется Траурсен, огромная шишка пинии с похоронного венка; как и положено персонажу с таким именем, он интересуется траурными венками и могилами, а на ленте, которой он подпоясан, написано «Покойся с миром». Страх смерти, невозможность точно понять, кто (что) живой, а кто нет, обсуждается в книге снова и снова. Мальчику нравится новая шишка-игрушка:

– Я его после верну, поиграю немного и положу назад, – пообещал Мальчик.

– Он не из тех, с кем играют, он похоронный, – сказал Рыжий.

Траурсен с благодарностью посмотрел на старого пса.

– Давайте тогда сыграем в похороны![293]

Что ж, в конце концов похоронили – закопали в песок – слониху Элефанту. Но, оказывается, самое главное в игре в похороны – не рассмеяться, предупреждает Мальчик. «Как только он это сказал, на всех сразу напал смех»[294]. Как раз тот смех, который освобождает от страха.

Глава 47

Перерождение и преображение

Даже кукла нахмурилась кисло…

Спать пора!

Марина Цветаева.

Утомленье

Похороненную Элефанту откопали, похороны забыты, осталось только воспоминание, что игра была очень веселой. Когда ребенок вырастает, игрушка для него умирает, превращается в неподвижный, забытый на полке памятник детству. Но пока игра в разгаре, ребенок, подобно первочеловеку Адаму, назвавшему всех животных, дает кукле имя, сажает ее за стол, кормит, укладывает спать – что может быть более одушевленным в детском мире?

Вот и писатели вслед за детьми часто одушевляют игрушки – достаточно вспомнить хотя бы знаменитого «Щелкунчика и Мышиного короля» (1816) Эрнста Теодора Амадея Гофмана. Но и «Щелкунчику» предшествует множество народных сказок, где куколка, сделанная руками матери и подаренная дочери перед смертью, соединяет мир