Nature Morte. Строй произведения и литература Н. Гоголя - Валерий Александрович Подорога

бы литература Гоголя была лишь одним из оригинальных способов видеть и представлять всем известное и себе равное ньютоновское абсолютное пространство и сама была бы лишь его неточной или относительно точной имитацией. Сначала как бы видят (универсальный наблюдатель), а потом пытаются передать видимое в образе, «зарисовать», представить, насколько это возможно, в сценических и пейзажных картинах, невольно деформируя и искажая видимое. Как будто цель литературы – это стремиться к развитию внешней миметической способности все более искушенной в копировании реальности. Наблюдения Лотмана направлены именно на поиск физической достоверности/недостоверности происходящего, но они пренебрегают главным вопросом: возможно ли гоголевское произведение, и если возможно, то как? Другими словами, совершенно не учитывается внутренняя организация литературы Гоголя как противостоящее реальности единство образов, а не как ее пассивно отражающая. Литература толкуется как чистый семиозис, т. е. как антимимесис. Произведение (литературное, в том числе) строится на условиях ему имманентной и разветвленной миметической практики, – внутрипроизведенческой в оппозиции к внешнему подражанию. И эта практика со своими правилами и законами распространяется на весь ряд произведенного: повести, пьесы, поэмы, письма, рисунки, дневники, «словари», образцы поведения, «страхи», привычки, надежды, случайные занятия, особенности физиологических отправлений и пристрастий, т. е. на всю воображаемую антропологию автора. И только учитывая общую конструктивно-стилевую особенность организации гоголевского произведения, можно объяснить возможность его актуализации в том или ином литературном опыте. Вне произведения нет иной реальности, которой оно бы ставило своей целью подражать. Основной мотив внутрипроизведенческого мимесиса – это воля к выражению значимых содержаний доступного автору опыта: поэтому не подражать, а противостоять, бежать, скрываться и застывать[195].

5. Чудное и жуткое

Чуден мир Гоголя. Но это не чудесный мир, а именно чудный. Чудо – это такое явление, которое, несмотря на то, что оно происходит в реальности, отменяет ее законы. Чудо – явление невозможного в отличие от чудного, явления странного, поразительного, о-чужденного и все же реального. Чудное – словно неудавшееся чудо, но и не чудесное. Посмотрим, что у Гоголя:

«И чудится пану Даниле, что в светлице блестит месяц, ходят звезды, неясно мелькает темно-синее небо, и холод ночного воздуха пахнул даже ему в лицо. И чудится пану Даниле (тут он стал щупать себя за усы, не спит ли), что уже не небо в светлице, а его собственная опочивальня; висят на стене его татарские и турецкие сабли; около стен полки, на полках домашняя посуда и утварь; на столе хлеб и соль; висит люлька… но вместо образов выглядывают страшные лица; на лежанке… но сгустившийся туман покрыл все, и стало опять темно, и опять с чудным звоном осветилась вся светлица розовым светом, и опять стоит колдун неподвижно в чудной чалме своей. Звуки стали сильнее и гуще, тонкий розовый свет становился все ярче, и что-то белое, как будто облако, веяло посреди хаты; и чудится пану Даниле, что облако то не облако, что то стоит женщина; только из чего она: из воздуха, что ли, выткана? Отчего же она стоит и земли не трогает, и, не опершись ни на что, и сквозь нее просвечивает розовый свет, и мелькают на стене знаки. Вот она как-то пошевелила прозрачною головой своею: тихо светятся ее бледно голубые очи; волосы вьются и падают по плечам ее, будто светло-серый туман, губы бледно алеют, будто сквозь бело-прозрачное утреннее небо льется едва приметный алый свет зари; брови слабо темнеют…»[196].

Зачарованность как общее состояние, почти всех героев ранних повестей Гоголя, они словно околдованы, «себя не знают и не чувствуют». Здесь снято различие между двумя представлениями, бытовавшими в немецкой и русской литературной традиции романтизма. С одной стороны, мир чудесный или волшебный; с другой, чудное – состояние сознания этот мир воспринимающего, им все окрашивается и им все дышит, оно явно отличается от объективности чудесного, от чуда, вторгающегося в повседневность. «Чуден Днепр при тихой погоде…». Днепр чуден и так и сяк, и чуден потому, что несет в себе еще что-то, что не является ни «рекой», ни ее «именем», что способно изменить хотя бы на мгновение передать истинное состояние мира. Завороженность, околдованность, чары места; вдруг все стало чудным, застыло, погрузилось в неестественную тишину. Чудное – транс зачарованности. Чудное оказывается у Гоголя предваряющим аффектом, поводом, начальной стадией предтрансового состояния. Чудное – вот оно пришло, еще несколько мгновений и оно станет чудесным, радостным, свободным, и ты уже паришь, плывешь, летишь в немом изумлении, как Вакула или Хома Брут. Но не всегда: от чудного, если оно погружает мир в тишину, приходит страх, – вот ноги приросли к земле, и нельзя бежать, нельзя очнуться от сковавшего все тело ужаса, от этой жути[197]. Чудное не равно странному, хотя в данном узком контексте оно может совпадать с ним.

Чудное – это среда, в которой все окрашено одним чудным настроем, нет вещей, которые не были бы погружены в атмосферу чудного. Чудное часто находит у Гоголя свое выражение в игре зеркальных отражений, блесках, стеклянных ландшафтах. Это, собственно, и есть колдовская морока:

«С изумлением глядел он в неподвижные воды пруда: старинный господский дом, опрокинувшись вниз, виден в нем был чист и в каком-то ясном величии. Вместо мрачных ставней глядели веселые стеклянные окна и двери. Сквозь чистые окна мелькала позолота. И вот почудилось, будто окно отворилось. Притаивши дух, не дрогнув и не спуская глаза с пруда, он, казалось, переселился в глубину его и видит: наперед белый локоть выставился в окно, потом выглянула приветливая головка с блестящими очами, тихо светившимися сквозь темно-русые волны волос, и оперлась на локоть. И видит: она качает слегка головою, она машет, она усмехается… Сердце его разом забилось… Вода задрожала, и окно закрылось снова. Тихо отошел он от пруда и взглянул на дом: мрачные ставни были открыты; стекла сияли при месяце»[198].

«Все утихло. На пне показался сидящим Басаврюк, весь синий, как мертвец. Хоть бы пошевелился одним пальцем. Очи недвижно уставлены на что-то, видимое ему одному; рот вполовину разинут, и ни ответа. Вокруг не шелохнет. Ух, страшно!»[199].

Разнообразие оттенков и интонационных тонкостей сопровождает чудное:

«…человек, взглянувший на него, уже готов был сознаться, что в этой чудной душе кипят достоинства великие, но которым одна только награда есть на земле – виселица»[200].

«Чудно снова показалось кузнецу, когда он понесся в огромной карете, качаясь на рессорах, когда с обеих сторон мимо его бежали назад четырехэтажные дома, и мостовая