Маски Пиковой дамы - Ольга Игоревна Елисеева

что в самый тяжелый момент войны возникли слухи о том, что императора хотят свергнуть, на престол посадить Елизавету и так замириться с Бонапартом. В царской семье к ним отнеслись серьезно. Константин — «живой образ злосчастного своего отца» — «приехав в Петербург в 1812 году, только и твердил, что об ужасе, который ему внушало приближение Наполеона, и повторял всякому встречному, что надо просить мира… Ввиду общего напряжения умов, он вообразил, что вспыхнет восстание в пользу императрицы Елизаветы, — вспоминала Эделинг. — Питая постоянное отвращение к невестке своей, тут он вдруг переменился и начал оказывать ей всякое внимание». Сама Елизавета вела себя безупречно: «Государыня изменила свое обращение с супругом и старалась утешить его в горести. Убедившись, что он несчастен, она сделалась к нему нежна и предупредительна. Это его тронуло, и во дни страшного бедствия пролился в сердца их луч взаимного счастья»[241].

Великий князь Константин Павлович у камина. Л. Киль. 1830 г.

Тем не менее Елизавету считали претенденткой, которую хотят посадить на престол. Поэтому Александр I держал ее на расстоянии от себя. После Венского конгресса, куда император брал супругу, ей предстояло удалиться в тень. «За этим прелестным лицом, без выражения, без цвета, — писал один из современников, — скрываются таланты, которые когда-нибудь, при удобном случае, могут сразу проявиться. Тогда можно будет увидеть в ней женщину высшего порядка»[242].

Личность «высшего порядка» заметили в Елизавете члены тайных обществ. Накануне выступления на Сенатской площади Владимир Иванович Штейнгель принес Рылееву манифест:

«Храбрые воины!

Александр I скончался, оставя Россию в бедственном положении… но мы не совсем осиротели: нам осталась мать в Елизавете. Виват — Елизавета Вторая и Отечество!»[243]

Почитание и хлопоты всех недовольных вокруг «забытой императрицы» настораживали родных мужа. Создавалось впечатление, что та, хоть и не протягивает руки к короне, но настороженно ждет, сознавая себя достойной. «И вот снова я в совершенном одиночестве, — жаловалась Елизавета матери летом 1822 года, — среди сего семейства, где нет даже тени теплого ко мне чувства, а с годами я все больше в нем нуждаюсь… Если бы только уехать отсюда! Это мое самое мучительное желание!» На людях Елизавета казалась непреступной и закрытой, производя впечатление «обладательницы крайне холодного ума… За 14 лет пребывания царствующей императрицей ее характер остался неизвестен даже тем, кто ее обычно видит»[244], — писал французский посол.

Генералу графу Рене Савари было простительно думать, будто «это женщина, которую легче покорить умом, чем сердцем», причем «умом тонким и изощренным». Но император знал правду: не найдя в мире понимания, его подруга совершила бегство в себя. «Ее существование превратилось в тяжелый долгий сон, который она боялась признать действительностью, — писала Головина. — Каждую минуту встречала она противоречия и чувствовала себя нравственно оскорбленной. От этого увеличивалась ее гордость… В возмещение она создала себе внутренний мир, где воображение имело больше власти, чем рассудок»[245].

Рассказ Эделинг конкретнее: «Мы ее видели печальною, усталою и вовсе не любезною… Растворялись двери, перед нами являлось многолюдное общество, и внезапно, как будто по удару волшебного жезла, императрица принимала вновь кроткий и любезный вид и очаровательно беседовала с приближенными. Мы также меняли наши лица и выслушивали похвалы иностранцев нашей ангельской царице… Только что двери закрывались, императрица кидалась в кресло, усталая от скуки и довольная тем, что наконец избавилась от этих несчастных людей»[246].

Старшая сестра императрицы, принцесса Амалия, жившая при петербургском дворе, писала: «Несчастная привычка все воспринимать исключительно через себя, сделала ее такой безразличной к другим, что сильно затрудняет общение с ней. Если она была такой, даже когда была счастлива, то что будет сейчас, когда она становится просто индифферентной»[247]. Вот и «старческий эгоизм», такой заметный в графине из «Пиковой дамы», но проявившийся у сравнительно молодой женщины.

«Не могу без боли думать»

Собственное положение давало Елизавете Алексеевне много печальных поводов для размышлений: «Она была супругою Александра, но супругою покинутой, бездетною и безнадежною». Развод Константина Павловича с законной женой принцессой Юлианой Саксен-Кобург-Заальфельдской (в православии Анной Федоровной), которая покинула мужа два десятилетия назад в связи с историей Араджио, и его женитьба в Польше на действительно полюбившей это «чудовище» Жаннетте Грудзинской, вызвали у императрицы самую болезненную реакцию.

Накануне издания манифеста с разрешением нового брака, 4 марта 1820 года, Елизавета писала матери: «Несчастное сие дело тянется уже более года… По правде говоря, я надеялась, что проект этот так и останется втуне». Запрет Константину на развод Елизавета назвала «весьма разумным решением» императрицы-матери. «Теперь же дела переменились, все приняло совсем иной оборот: она (Мария Федоровна. — О. Е.) уже видит Николая и его потомство слишком близко к трону, чтобы способствовать их удалению от сего вследствие законного брака Константина, и поэтому уже согласна на мезальянс».

Что раздражало императрицу? «В моей душе что-то столь сильно противится сему нарушению престолонаследия и связанным с этим побуждениям, что я не могу без боли думать и говорить об этом»[248]. Если права принцесса Амалия и императрица все воспринимала «исключительно через себя», то в разводе Константина должно было заключаться нечто, остро касавшееся ее самой. Официальный развод одного из братьев мог стать пробным камнем для второго. Император не имел от Елизаветы детей, а при таких условиях даже Синод не осудил бы его, пожелай он оставить супругу и жениться во второй раз. Александр I не делал шагов к расторжению собственного брака, но мог. Елизавета это понимала.

Навязчивые хлопоты императрицы-матери в пользу Николая и его потомства не добавляли радости. Бездетной женщине трудно симпатизировать тому, кто на глазах занимает место, предназначенное для ее нерожденных сыновей. «Вдовствующая императрица под влиянием своей склонности к Николаю и его жене часто позволяет им принимать совершенно неуместный тон и вести себя самым неподобающим образом. Александрина, получившая самое дурное воспитание, не знает, что такое обходительность, и менее всего по отношению к императору и ко мне».

Речь о супруге великого князя Николая Александре Федоровне, дочери прусского короля Фридриха Вильгельма III, принцессе Шарлотте. Ее мать рано умерла. Эделинг, познакомившаяся с девушкой еще в Берлине, замечала: «Дочери производили впечатление сиротства». В чем выражалась невоспитанность Александрины? Сама виновница признавала: «Я думаю и даже знаю наверное, что задевала при дворе некоторых лиц недостатком внимания к ним, того внимания, которое, по их мнению, должно было сводиться к известному количеству фраз, повторяемых ежедневно»[249].

Глазами Александры Федоровны происходившее выглядело совсем не так, как глазами императрицы Елизаветы. В разладе был виноват ребенок, сын, которого