Третий Рим. Имперские видения, мессианские грезы, 1890–1940 - Джудит Кальб

В последний раз – опомнись, старый мир!

На братский пир труда и мира,

В последний раз на светлый братский пир

Сзывает варварская лира! (3: 362)

Блок говорит о русских, соотнося их с «Востоком» и «варварством», и это укрепляет читателя в его понимании, что Аттис – ключевая фигура «Катилины». Аттис, как мы помним, движется с Запада на Восток, когда его охватывает неистовство, насланное Кибелой, и происходит его преображение. В этот момент, оторвавшись от знакомой ей цивилизации, Аттис оплакивает произошедшие с ней изменения и свою судьбу, но не в силах вернуться к прошлой жизни. Сила Кибелы могущественнее, чем любые сожаления Аттиса, и Аттис проживет остаток дней ее рабом. Схожим образом, встав на путь революции, Россия, по мнению Блока, должна была вынужденно отречься от «цивилизованных» европейских элементов в себе. Русская революция, явившаяся ответом на «дух музыки» блоковского времени, означала конец Западной Европы и многовековой «цивилизации». Как «варвары», когда-то напавшие на Рим, русские революционеры угрожали смести загнивающую Европу дионисийской волной разрушения. История Аттиса служила предупреждением и русским, и европейцам: каким бы трудным и болезненным ни было преображение, невозможно противостоять революционной волне, с которой оно пришло. И хотя эта революция, как и предшествующие, может угаснуть, ее преобразующий дух проявит себя, как только опасный ветер задует вновь, готовый подхватить новое поколение революционеров. Живучие мифы о революции, сохраненные в искусстве и ждущие лишь толчка к возрождению, станут частью этого ветра.

Незадолго до написания «Катилины», во время прочтения Ренана, Блок задумал пьесу об Иисусе, которая так и не была написана. В ней он хотел изобразить «грешного» Иисуса, чьи встречи с апостолами напоминали сходки русских революционеров. Интересно, что Блок характеризовал Иисуса как «художника», который «все получает от народа» (7: 317). И, как потенциально андрогинный Иисус в «Двенадцати» и оскопленный Аттис Катулла, этот Иисус тоже «не мужчина, не женщина» (7: 316). В этой фигуре Иисуса сходятся много других: Катилина, красногвардейцы из «Двенадцати», Катулл, Аттис и сам Блок. Все эти личности отзываются на музыку своей эпохи, на дионисийский ветер, кроющийся в глубинах «народной» революционной ярости. Катилина и красногвардейцы, пусть они и небезупречны, действуют во имя свободы и тем самым оправдывают свою жестокость. Аттис, изувечивший себя самого, напоминает обреченного революционера Катилину и самого Блока. И, что, вероятно, еще более важно, Катулл и Блок, чувствительные к разрушительной, но вдохновляющей музыке вокруг них, улавливают революционную мелодию, оставляя ее в наследство будущим поколениям. Каждая из этих фигур становится частью блоковского Иисуса – революционного художника, проживающего и воскрешающего вековые мифы о революции.

Общеизвестно, что Блок умер разочарованный тем, что революция не смогла изменить мир и его обитателей. Бурлящая слава революции иссякла, ей на смену пришла бюрократия нового государства. И хотя Блок отпраздновал первую годовщину революции (ЗК: 434), еще в июне 1918 года он написал: «Как я устал от бессмысленных совещаний!» (ЗК: 409), а в октябре того же года заметил, что он писатель, а не бюрократ (ЗК: 430)[282]. Анархическая, свободная революция костенела, превращалась в государственный организм, который должна была заменить, а когда-то находившиеся вне государства большевики посеяли семена своей новой империи. Блок подвел итог своих несбывшихся надежд в записи от 24 декабря 1920 года в своем дневнике:

Еще раз: (человеческая) совесть побуждает человека искать лучшего и помогает ему порой отказываться от старого, уютного, милого, но умирающего и разлагающегося – в пользу нового, сначала неуютного и немилого, но обещающего свежую жизнь.

Обратно: под игом насилия человеческая совесть умолкает; тогда человек замыкается в старом; чем наглей насилие, тем прочнее замыкается человек в старом. Так случилось с Европой под игом войны, с Россией – ныне (7: 388).

Закрепляя свой личный миф как художник, Блок заверял, что больше не слышит «музыку», вдохновлявшую его стих: ведь революционный ветер исчез [Pyman 1980, 2: 339]. «Я задыхаюсь, задыхаюсь, задыхаюсь! И не я один: вы тоже! Мы задыхаемся, мы задохнемся все. Мировая революция превращается в мировую грудную жабу!» – писал он своему другу Юрию Анненкову [Анненков 2005: 12].

Аттис по своей воле отдает себя Кибеле, жертвуя значимой частью своей идентичности, претерпевая при этом преображение. И все же дионисийское празднество подходит к концу. Только в этот момент начинаются истинные страдания Аттиса: искалечить себя оказалось «тоскливой пошлостью, перестав быть священным безумием» (6: 92). Изменившись, Аттис сожалеет о сделанном, но он оказался в ловушке. Кибела требует и дальше пребывать в исступлении – это исступление больше не прельщает Аттиса, но он вынужден смириться, хотя и с тоской. Блок тоже пережил горечь утраты в период революции и был разочарован, когда неистовство стихло. Но, в отличие от Аттиса, разочарование Блока порождено не том, что он поддался неистовству революции, а из-за того, что ее неистовству пришел конец. Провидческое изображение Катилины и Аттиса позволяет предположить, что Блок в определенной степени предвидел дальнейшие события в своей стране. Зная о возможной тщетности своей жертвы, он тем не менее не сомневался в ее необходимости. Говоря об уничтожении «старого мира», Блок утверждает: «Художнику надлежит пылать гневом против всего, что пытается гальванизировать труп» (6: 59). Как и Катулл, он стал мифотворцем революции, рассказывая давнюю легенду о святых мятежниках и применяя ее к революционной России.

Как и римское царство «многих истин» Брюсова, сочетающее в себе Западную империю, восточную веру и все, что он связывает с ними, литературный Рим Блока сложным образом вмещает в себя и разлагающееся западное государство, и восточное, исполненное духовности восстание против него. Создавая мифологизированную историю, Блок выходит за рамки республиканского Рима Катилины и включает в свое видение мира, который готовы взорвать Катилина и Христос, не только республику, но и Римскую империю. Для Блока заговор Катилины стал провозвестником изменений, которые принесет Риму Иисус. В России Блока большевики в 1918 году воскресили борьбу за новую эпоху. Связывая прежнее правительство России и дореволюционный стиль жизни с римским прошлым, Блок вызывал в памяти картины схожих катастрофических потрясений старого мира и перехода к новому. В то же время он признавал способность некоторых сторон «старого мира» возрождаться и призывал художников, таких, как он сам, увековечивать деяния прежних революционеров через слияние жизни и искусства.

Следуя в каком-то смысле за Мережковским в деле призыва русской интеллигенции идти по пути обновления, связанного с христианством, и распространить его затем по Европе, Блок не стремился делать европейские или «римские» ценности частью своего мировоззрения. Революции предстояло уничтожить