Второй том «Мертвых душ». Замыслы и домыслы - Екатерина Евгеньевна Дмитриева

что текст, дошедший до нас в пятой тетради, является самым ранним. Время его написания он отнес к концу 1840‐го или началу 1841 года, «когда начальные главы второго тома „Мертвых душ“ были уже настолько обработаны, что автор мог в конце 1841‐го или в начале 1842 г. приступить к переписке их набело, а дальнейшие главы набрасывались начерно»[350]. С последним Тихонравов связывал и отсутствие в этой главе нумерации, которую имели рукописи первых четырех глав:

В рукописи нет надписания «Глава». Уже это обстоятельство указывает на то, что этот отдел представляет остаток одной из первоначальных редакций этой части второго тома «Мертвых душ», написанной в то время, когда еще нельзя было определить, какая это будет глава по счету[351].

В подтверждение предложенной им хронологии Тихонравов ссылался дополнительно на свидетельство П. В. Анненкова о том, что второй том «Мертвых душ» вчерне был окончен еще в 1841–1842 годах (см. с. 20 наст. изд.).

Еще одним убедительным доводом в пользу более раннего в сравнении с другими главами происхождения последней главы было колебание в именах, которые Гоголь давал в ней своим героям. Так, в разговоре Муразова с генерал-губернатором и в нижнем, и в верхнем слоях главы упоминался Дерпенников: по всей видимости, это было первоначальное имя, которое Гоголь дал своему персонажу, выступающему как Тентетников в первых четырех из сохранившихся глав, а также в воспоминаниях современников[352]. Хлобуев в нижнем слое последней главы назывался Петром Петровичем (в главе III имя это носит Петух), в позднейших же приписках к этой тетради (верхнем слое) он именуется Семеном Семеновичем. Герой, который в главах III и IV нижнего слоя именовался Скудронжогло, а в верхнем слое преимущественно получал имя Костанжогло, в последней главе (в нижнем слое) звался то Гоброжогло, то Горданжогло.

Ю. В. Манн обратил внимание еще на одну деталь, свидетельствующую в пользу принадлежности последней главы к более ранней редакции. Упоминание здесь Чичиковым Муразова как человека, имеющего «десять миллионов», соотносится с репликой Костанжогло (Скудронжогло) о Муразове в главе III второго тома: «Какое десять! Перевалило за сорок». И поскольку слова о сорока миллионах стали возможны лишь после того, как этот сюжет наметился в последней по счету главе, то очевидно, что произошло это после остановки работы над той редакцией, к которой она принадлежала[353].

Датировка нижнего слоя заключительной (пятой) главы 1841–1842 годами либо сентябрем 1844 – первой половиной 1845 годов, как предполагали В. А. Жданов, Э. Е. Зайденшнур, В. Л. Комарович, усмотревшие в ней фрагмент редакции, подвергшейся сожжению в 1845 году, корректируется обнаруженными в недавнее время интертекстуальными ее совпадениями с иными источниками. Так, по наблюдению И. А. Виноградова, реминисценции из Домостроя, прочитанного Гоголем в марте 1849 года, незадолго перед его поездкой в Калугу, которые присутствуют большей частью в нижнем слое последней главы, позволяют датировать работу над ее первоначальной редакцией периодом не ранее марта 1849 года[354].

Данная точка зрения подкрепляет более раннее наблюдение А. К. Бочаровой, датировавшей работу над нижним слоем заключительной главы периодом 1849–1850 годов со ссылкой на так называемое калужское дело. К тому же сюжет с подделкой завещания, уже намеченный в главе IV поэмы (трехмиллионная тетушка Хлобуева упоминается и в нижнем, и в верхнем слоях рукописи) и получающий развитие в последней главе, мог появиться у Гоголя под впечатлением от процесса по делу калужского губернатора Н. М. Смирнова, о котором в подробностях рассказывала его жена А. О. Смирнова Гоголю в Калуге в сентябре – октябре 1849 года (Смирнов был обвинен в незаконном получении дарственной записи на имение в пользу жены своего шурина; дело получило широкую общественную огласку, вызвало расследование и активно обсуждалось также и в пушкинском кругу, особенно между П. А. Плетневым и В. А. Жуковским). Именно в это время «тьфуславльское дело» поэмы могло приобрести черты калужского, хотя в общих чертах Гоголь был наслышан о нем и ранее[355]. Если принять на веру данную версию, то главу IV и главу заключительную следует датировать периодом не ранее сентября – октября 1849 года.

Также и отзвуки процесса над петрашевцами, которые многими исследователями усматриваются в истории Тентетникова (Дерпенникова), осужденного, как утверждает в последней главе Муразов, за «преступленье против коренных государст<венных> законов», позволяют отнести создание этой главы к периоду не ранее конца 1849 года (в уцелевшей редакции поэмы Тентетников «преступлений» не совершал, но лишь «замешался в одно неразумное дело»). Определенным хронологическим ориентиром появления данного мотива могло бы служить официальное объявление о деле петрашевцев в конце 1849 года[356].

Определенную проблему представляла собой глава I, по своему составу неоднородная и состоявшая из двух или трех[357] разных редакций. На составной характер рукописи этой главы указывало отсутствие согласования между л. 2 и 3, 6 и 7, 10 и 11 в нижнем слое, что давало возможность предположить, что лист 1/2 и сложенный пополам лист почтовой бумаги 7/8–9/10 (пагинации Шевырева <?>), принадлежавшие другой редакции также и в содержательном отношении, были по каким-то причинам вставлены в рукопись позднее «взамен <…> двух вырезанных из тетради пол-листов»[358]. Существует версия, что вставленные в первую главу листы (как и одинарный лист 97/98 главы IV) представляли собой уцелевшие фрагменты той рукописи, по которой Гоголь читал главу I второго тома осенью 1851 года Д. А. Оболенскому и А. О. Россету и которая «была совершенно набело им самим переписана»[359]. Версия эта подкрепляется «идущими от П. Кулиша сведениями о снятии беловой копии со страниц 7–10 рукописи с текстом о воспитании Тентетникова»[360].

Лакуны в черновых тетрадях с текстом второго тома «Мертвых душ» можно объяснить характерным для Гоголя способом работы. Одновременно с внесением в перебеленный текст приписок новый текст он тут же переписывал набело (ср. свидетельство Д. А. Оболенского о том, что «рукопись, по которой читал Гоголь, была совершенно набело им самим переписана»; см. с. 114 наст. изд.). Части рукописи, менее пострадавшие от приписок или вовсе не содержавшие приписок, он мог, «во избежание лишней работы, присоединить к копии, снятой со всего остального»[361]. Возможно, что поэтому в первых четырех главах сохранившейся рукописи и в последней главе гоголевская правка была распределена неравномерно: некоторые листы носили почти беловой характер, другие, наоборот, были испещрены правкой самых разных уровней, часто не законченной, в том числе и на полях.

Таким образом в первых четырех тетрадях, соответствующих первым четырем главам, можно условно выделить четыре слоя,