Поэтическое воображение Пушкина - Алиса Динега Гиллеспи

к стихотворению «К Чаадаеву» (1818?) – «Мы ждем с томленьем упованья / Минуты вольности святой, / Как ждет любовник молодой / Минуты верного свиданья» – говорит о том, что в поэтическом сознании Пушкина всегда присутствует и политическое бунтарство.

Отчаянное воззвание младшего брата из «смрадной темноты» к жестокому, невидимому, но вездесущему старшему брату («Где скрылся ты? / Куда свой тайный путь направил? / Зачем мой брат меня оставил / средь этой смрадной темноты?») звучит как мрачная пародия на предсмертный крик Иисуса в Евангелии от Матфея: «От шестого же часа тьма была по всей земле до часа девятого; а около девятого часа возопил Иисус громким голосом: Или, Или! лама савахфанй? то есть: Боже Мой, Боже Мой! – для чего Ты Меня оставил?» (Мф. Т1 45–46). Более того, смертоубийственный «тайный путь» старшего брата напоминает (от противного) «крестный путь» Иисуса, по которому тот движется к своей смерти. Если в «Гавриилиаде» предлагается пересмотр Благовещения – предыстории зачатия и рождения Иисуса, где развратник Сатана выступает в качестве дерзкого двойника поэта и подменяет собой Бога, становясь отцом Иисуса, – в «Братьях разбойниках» поэт изображен как мистическое, порочное альтер эго Иисуса в последние миги жизни. Страсти Христовы здесь показаны буквально как искушение младшего брата абсолютным злом; таким образом распятие имплицитно превращается в аллегорию морального разложения: «Не он ли сам от мирных пашен / Меня в дремучий лес сманил, / И ночью там, могущ и страшен, / Убийству первый научил?» – вопрошает младший брат. История о манящем первородном зле в «Братьях разбойниках» прямо соотносится с версией истории о первородном грехе, рассказанной Сатаной в «Гавриилиаде», равно как и с собственным пушкинским дерзким воплощением сексуальной инициации Марии. В каждом случае конкретного человека подталкивает к моральному падению его или ее собственное трансгрессивное стремление к тайне, а затем об этом падении рассказывает зачинщик события. Кощунственно используя Благовещение и распятие в поэтических целях, Пушкин тем самым успешно демонстрирует опасный потенциал поэтической трансценденции – и ее неизбежные политические последствия.

Поэтика тайны: поздний период

«Гавриилиада» и «Братья разбойники» в совокупности составили основу для философско-мифопоэтического развития тематики опасных соблазнов тайны и поэтической избранности, пронизывающей все дальнейшее творчество Пушкина. Во многих повествовательных и драматических произведениях зрелого периода в центре сюжета зачастую оказывается тайна того или иного рода. Так, в «Борисе Годунове» (1824–1825) призрак страшной тайны, связанной с политическим убийством – не важно, было ли оно совершено на самом деле, – омрачает все царствование Бориса и ложится на него неизгладимым пятном, разъедая иллюзию добра иллюзией зла. Не только Борис оказывается под непредвиденной властью тайны: его заклятый враг, Самозванец, тоже попадает в ловушку концентрических кругов многообразных тайн, которые болезненным и даже пугающим образом стирают его истинное «я». В конечном счете это наслоение соперничающих между собой тайн подразумевает, что любое подобие истины или добра само по себе – фантом, что историческая реальность никогда не будет познана в ее полноте, хотя поэт может дерзновенно пытаться проникнуть в ее святая святых. Письменные свидетельства – библейские или исторические – содержат лишь противоречащие друг другу выдумки, вокруг которых витает ореол непостижимых тайн. Трезвое понимание этого – важная поправка к романтическому увлечению экспрессивным потенциалом трансцендентной тайны. Стремление нарушить границы, с тем чтобы проникнуть в потустороннюю тайну, лежит также в основе «Маленьких трагедий» (1830) и тематически связывает четыре разных драматических произведения. В этих пьесах Пушкин рассматривает зловещую нравственную изнанку погони за тайным знанием в манере, сильно напоминающей «Братьев разбойников»[191], тогда как в «Евгении Онегине» эта погоня обретает глубоко духовную и эмоциональную окраску.

Знаменитый пушкинский роман в стихах пронизан мотивом тайны. У каждого из трех главных героев есть тайна: Ленский находится в плену опасного соблазна романтической тайны; Татьяна жаждет узнать нечто запретное и видит обжигающие, опасные, обрекающие ее на одиночество сны, во многом схожие с сексуальными фантазиями Лиды в «Платонизме» или приключениями Марии в «Гавриилиаде»; Онегина в финале мучит неуместная тайна его запоздалой, запретной любви к Татьяне – в тексте эта любовь приравнивается к жажде человека получить запретное знание в райском саду (Татьяна ассоциируется с «таинственным древом» – мистическим Древом познания). В конечном счете, несбыточная любовь Евгения – это проекция тоски самого Пушкина по своей героине, то есть тоски поэта по таинственному знанию, которое игриво соединяло бы духовное и сексуальное блаженство. Неукротимая тяга к нарушению запретов, разгадыванию тайн и вкушению запретных плодов, пронизывающая этот текст, присуща самому Пушкину. Видимо, не случайно имя Татьяна, в особенности его уменьшительная форма Таня, фонетически близко слову тайна Татьяна – квинтэссенция истинной тайны, объект самого сокровенного желания автора, его двойной мотивации (поэтической и чувственной) и источник его, по сути, трансгрессивного влечения. Стремление к тайне-«Тане», ее зашифровывание и расшифровка составляют личное, скрытое содержание «Евгения Онегина» и, в прямом смысле слова, всего пушкинского творчества.

Повесть «Пиковая дама» (1833) – триумфальная кульминация давнего интереса Пушкина к поэтической силе тайны. Страстное желание Германна выведать мистическую тайну карт лежит в основе сюжета этой необычной повести, где готические элементы, подчеркивающие в первую очередь опасные стороны тайны, сочетаются со скрытым лиризмом, равно как и с элементами рядовой светской повести, в которой, как правило, строго соблюдаются границы таинственности и пристойности; слияние этих трех жанровых признаков создает зыбкую смесь реальности и фантазии, в которой внешнее может внезапно соскользнуть и обнажить зловещую сущность, нарушающую общественный и психический порядок (а если пойти дальше, то и порядок политический). Духовная алчность Германна, его порочное желание узнать тайну и таким образом войти в мир сакрального демонстрирует утрату нравственных ориентиров, которыми он должен был бы руководствоваться в бренном мире. Германн также упускает из виду демонический характер столь желанной тайны, на который намекает эпиграф к повести: «Пиковая дама означает тайную недоброжелательность». Ему кажется, будто тайна обещает восторг и упоение, на самом же деле она воплощает в себе ужас и смерть.

Развитие сюжета и финал «Пиковой дамы» показывают, какой зрелости достигли поэтика и мировоззрение Пушкина со времени написания «Гавриилиады» и «Братьев разбойников». В ранних поэмах поэт-рассказчик играет с мощью сакрального и наслаждается тем, что шаловливо, пусть и рискованно, нарушает религиозные, языковые, сексуальные и нравственные границы; тайны же, с которыми он обращается так непочтительно, велики, мрачны и опасны. В «Пиковой даме», напротив, все «в натуральную величину», тайна теряет свою грандиозность, а человеческую добродетель извращают обычные человеческие побуждения, промахи и слабости. Во многих смыслах эта повесть куда мрачнее ранних поэм: ее действие укоренено в серой повседневной реальности; сокрытые