Музыка из уходящего поезда. Еврейская литература в послереволюционной России - Гарриет Мурав

прозвище «Grime Gepenster» («зеленые тени»). Перевод романа на идиш, который был опубликован в Варшаве в 1954 году, так и назывался – «Грине шотнс» [Kazakevich 1954][136]. Разведотряд успешно передает советскому военному командованию сведения о готовящемся немецком наступлении с участием элитной танковой дивизии Гиммлера, однако силы совершенно не равны – с задания не возвращается никто.

В повести нет явственных еврейских тем и, в отличие от Германа, Казакевич не создает откровенно еврейского персонажа. Хотя действие происходит в Западной Украине, нет упоминаний о том, как немецкая оккупация сказалась на местном еврейском населении. При этом в письмах Казакевича военных лет, написанных по-русски и опубликованных в 1990 году, отражена судьба европейских евреев. Например, в письме 1945 года он описывает, как в одной ситуации ощутил жалость к немцам, «но тогда вспоминаешь Керченский ров, Майданек, убитых женщин и детей» [Казакевич 1990: 284]. Казакевич имеет в виду, что страдания немцев – это лишь кара за те страдания, которые от них претерпели евреи. В его письмах к родным и командирам звучит искреннее желание сражаться на фронте, а также ощущается неистребимая жизнерадостность, несмотря на царящее вокруг разрушение [Казакевич 1990: 252, 274].

Как явствует из повести и писем военных лет, Казакевич, подобно Герману и Эренбургу, в идеологическом смысле был сторонником универсализма. В «Звезде» командиром разведотряда является Володя Травкин, бывший студент-физик. Молодой, красивый и серьезный, Травкин не отвечает на заигрывания влюбленной в него радистки Кати. Как и доктора Левина у Германа, Травкина отличает «фанатизм при исполнении долга» [Казакевич 1984:319]. Травкин ощущает особое родство с другим офицером, артиллеристом: «Они и называли друг друга “земляками”, ибо они были из одной страны, – страны верящих в свое дело и готовых отдать за него жизнь» [Казакевич 1984: 391]. Безоглядная преданность героев Казакевича и Германа абстрактной идее долга заставляет вспомнить еврея Левинсона – героя романа Фадеева о Гражданской войне «Разгром», произведения, которое в 1945 году называли образцом для авторов советской литературы о Второй мировой войне [Резник 1945: 289]. Страна, которую рисует себе в воображении герой Казакевича, выдает право гражданства не на основании происхождения или национальности, но на основании идейности. И это страна, где еврей, как и любой другой, может почувствовать себя своим. Два года спустя, в 1949-м, Герман напишет, что его доктор Левин не может называться положительным героем, и хотя, по словам Германа, это связано с личными качествами персонажа, на деле проблема состояла в его фамилии – в его еврейской национальности. Избегая четких еврейских отсылок и подчеркивая трансцендентно-абстрактную преданность героя своему делу, Казакевич с его «страстью к универсальному» пытается, подобно Эренбургу и Герману, создать отдельное еврейское пространство.

Литература мобилизации

Страсть к универсальному, которая явственно присутствует у Казакевича, Эренбурга и других, вступает в противоречие с другой важнейшей траекторией произведений советских писателей военного периода – литературой ненависти. В «Звезде» членов разведотряда объединяет общая задача: уничтожить врага. Оказавшись на оккупированной немцами территории, они видят повсюду «следы чужой, ненавистной жизни. <…> Повсюду был запах немца, фрица, ганса, германца, фашиста» [Казакевич 1984: 335]. Дегуманизация врага идет рука об руку с дегуманизацией бойца, который с врагом сражается. Поставленная перед Травкиным задача, на выполнение которой он бросает все свои силы, превращает его подчиненных в некие запредельные существа. Бытование в нейтральном публичном пространстве универсалистского политического сообщества требует сложить с себя все приметы национальности, религии, расы, этноса и прочие маркеры идентичности. Бытование разведотряда доводит эти требования до крайности. Его члены должны отказаться от всего, что делает их отдельными личностями:

Надев маскировочный халат… разведчик отрешается от житейской суеты, от великого и от малого. <…> Он подвязывает к поясу гранаты и нож, кладет за пазуху пистолет. Так он отказывается от всех человеческих установлений, ставит себя вне закона, полагаясь отныне только на себя. Он отдает старшине все свои документы, письма, фотографии, ордена и медали, парторгу – свой партийный или комсомольский билет. Так он отказывается от своего прошлого и будущего. <…> Он… становится духом этих пространств – духом опасным, подстерегающим, в глубине своего мозга вынашивающим одну мысль: свою задачу [Казакевич 1984: 327].

У Гроссмана в описании Треблинки сдача и уничтожение личных документов подана как один из основных шагов к дегуманизации человека в лагере смерти: «А документы летели на землю, уже никому не нужные на свете, документы живых мертвецов» [Гроссман 1985в: 162]. Параллель между процессами, представленными у двух писателей, крайне значима. Отъем личных бумаг и вынужденный отказ от воспоминаний служат мощными инструментами переформатирования и итогового разрушения человеческого существа. Уничтожение жертвы-еврея и создание советского солдата как бы служат отражениями друг друга: Гроссман и Казакевич описывают одну и туже технологию войны и смерти.

В повести Казакевича позывной отряда – «Звезда», позывной дивизии – «Земля». Выход на вражескую территорию равнозначен выходу в открытый космос, и Травкину представляется, что «здесь, на этой одинокой Звезде, они и он составляли одно целое»; других членов отряда он считает «частями своего собственного тела» [Казакевич 1984: 336]. В маскхалатах бойцы теряют всяческое чувство индивидуальной принадлежности к человеческому роду, оружие становится частью их тела, а тела объединяются в единое оружие. Эти люди, которые обитают уже не на земле, а в космосе, превращаются в искусственное коллективное человеческое существо; более того, это искусственное существо, боевой механизм, функционирует как оружие. Однако Казакевич, в отличие от других писателей, которые тоже пользовались этой метафорой, отказывается прославлять эту метаморфозу.

В стихотворении Фефера «Клятва» («Ди швуе») соответствующая риторика, напротив, раздута до космических пропорций. Стихотворение было опубликовано в 1942 году в первом выпуске советской газеты на идише «Эйникайт», органе Еврейского антифашистского комитета, а позже в том же году вышло как «Клятва» по-русски в литературном журнале «Знамя», в разделе, в котором также публиковались переводы с украинского и других языков. Назвав стихотворение «Ди швуе», Фефер отсылает к широко известному тексту С. Ан-ского, который стал гимном Бунда. Однако эти два стихотворения преследуют две совершенно противоположные цели: в «Клятве» Ан-ского воспевается приверженность еврейской общине, Фефер же демонстрирует приверженность насилию, в итоге саморазрушительному.

В «Клятве» Фефер клянется солнцем, звездами, «всем, чем может поклясться простой человек», что его ненависть и гнев не растратятся втуне, пока он не ощутит кровь на собственной плоти («их швер… майн кас вет нит ойсгейен… биз х’вел аф майн орем дос блут фунем файнт нит дерфилн»):

И если темный вихрь оторвет мне руку,

Я другой пресеку вражеское дыхание;

И если