Миры И.А. Ильфа и Е.П. Петрова. Очерки вербализованной повседневности - Михаил Павлович Одесский

к скалам, описывала пируэты крупнейшие над мощью срыва; а в нем — кипел Терек. Мой друг сквозь мигрень удивлялся: — Смотрите-ка: это не стены, а мир барельефов, с излишнею роскошью прибранных: хоть одну сотую этих богатств разглядеть!»[216]. Кавказ настолько великолепен, что Пушкин оказывается не выше, а ниже природы: «В первый раз недоволен я Пушкиным, просто ““horribile dictu”: нет, можно ли так не видеть ущелья и так написать о Казбеке. Тут слов не нашлось у поэта, всегда находящего их; что Пушкин пишет про мрачность Дарьяла: не то»[217].

На уровне литературных аллюзий присутствие плотного слоя лермонтовских цитат производит дополнительный — сверх курортно-экскурсионного — эффект, придавая роману и его протагонисту интеллектуальный характер. М. Каганская и 3. Бар-Селла, интерпретируя Бендера как лицо демоническое, актуализируют соответствующие смыслы поэзии Лермонтова. Они цитируют роман: «Горные вершины осветились темно-розовым солнечным светом. Горы не понравились Остапу.

— Слишком много шику! — сказал он. — Дикая красота. Воображение идиота. Никчемная вещь». По мнению исследователей, «ерунда какая-то получается: куда девалось все эстетическое отношение Бендера к действительности? Как это могут не понравиться воспетые Лермонтовым горы? Очень просто: Бендер не читатель, а герой»[218].

Другими словами, Бендер — демон, что исследователи и доказывают сопоставлением фрагмента — «горные вершины осветились…», «слишком много шику», «дикая красота», «горы не понравились Остапу», «воображение идиота», «никчемная вещь» — с одноименной поэмой Лермонтова: «И над вершинами Кавказа / Изгнанник рая пролетал, / Под ним Казбек, как грань алмаза, / Красою вечною блистал. / Презрительным окинул оком / Творенье Бога своего, / И на челе его высоком / Не отразилось ничего»[219]. Можно еще добавить к сказанному, что в журнальном варианте глава «Под облаками» называлась «Печальный демон».

Вместе с тем эпатажное суждение великого комбинатора позволяет авторам романа — на уровне литературных аллюзий — вернуться к полемике с Маяковским, явно напоминая читателю о строках опубликованного в 1925 году стихотворения «Тамара и Демон»: «От этого Терека / в поэтах / истерика. // Я Терек не видел. / Большая потерийка. // Из омнибуса / вразвалку // сошел, / поплевывал / в Терек с берега, // совал ему / в пену / палку. // Чего же хорошего? / Полный развал!»

Примечательно и описание бедствий священника Вострикова на вершине скалы, когда он «ревел так, что временами заглушал Терек», затем «увидел царицу Тамару», она кокетничала с отцом Федором, позвала в гости и «улетела, пуская в ночное небо шутихи». Здесь легко угадывается аллюзия и на стихотворение Лермонтова «Тамара», и на то же стихотворение Маяковского, где описана встреча поэта с царицей у Терека, причем поэт был «услышан Тамарой», поскольку голос его, который «страшен силою ярой», заглушил шум горной реки: «Царица крепится, / взвинчена хоть, // величественно / делает пальчиком». Ну а далее, сообщает поэт, история «уже не для книг. // Я скромный, / и я / бастую. // Сам Демон слетел, / подслушал / и сник, // и скрылся, / смердя / впустую. // К нам Лермонтов сходит, / презрев времена. // Сияет — / “Счастливая парочка!” // Люблю я гостей…»

Столь же характерен предшествующий эпизод, когда Бендер размышляет о надписях на древних скалах: «Великие люди! Обратите внимание, предводитель. Видите? Чуть повыше облака и несколько ниже орла! Надпись: «Коля и Мика, июль 1914 г.». «Киса, — продолжал Остап, — давайте забьем Мике баки. У меня, кстати, и мел есть! Ей-богу, полезу сейчас и напишу: “Киса и Ося здесь были”».

Июль 1914 года — символическая дата, поскольку знаменует рождение новой эпохи, изображенной в романе: 15 (28) июля Австро-Венгрия объявила войну Сербии, а 19 июля (1 августа) Германия — России, т. е. началась Первая мировая война, в результате катастрофического хода которой и возник Pax Sovietica — уникальный мир Страны Советов. Монолог же Остапа соотнесен со стихотворением Маяковского «Канцелярские привычки», опубликованным в 1926 году, где осмеивались курортники и туристы, стараниями которых горы Кавказа буквально испещрены «памятными» надписями даже на высоте «орлиных зон». Кроме того, при учете контекста биографии Маяковского сочетание «Киса и Ося», казалось бы, прямо мотивированное сюжетом, неожиданно приобретает дополнительный смысл: Кисой Маяковский публично называл Л.Ю. Брик, описание же кавказских странствий Бендера и Воробьянинова относится к июлю 1927 года, а как раз тогда «Киса и Ося», т. е. Л.Ю. и О.М. Брик, действительно там и были — на Кавказе, в Батуми.

Крым

В предпоследней главе романа «Двенадцать стульев» (глава «Землетрясение») концессионеры прибывают в Ялту. Из Батуми они плывут (как и Ильф с Петровым в 1927 году) на пароходе «Пестель», но авторы романа плывут до Одессы, а герои сходят в Ялте, где они чуть не пострадали от крымского землетрясения. Первый удар пришелся на 26 июня 1927 года, но катастрофическими были удары в ночь с 11 на 12 сентября. В романе идет речь именно об этой ночи — Ильф и Петров позаботились о точности, указав, что концессионеры прибыли в Ялту утром 11-го.

Крымское землетрясение — подобно многим другим эпизодам романа — событие, имеющее «газетный» статус. Но 11 сентября в советской печати никаких сообщений не было, что и понятно: землетрясение произошло ночью. 12 сентября — в понедельник — «Правда» не выходила (как и «Гудок»), и первый отклик на землетрясение появился 13-го. Это было краткое сообщение, которое затем становится рубрикой — «Землетрясение на Юге России». Приводились сведения о жертвах и материальном ущербе.

14 сентября печатается пространная подборка информационных материалов «Землетрясение на Юге России. Больше всего пострадали Ялта, Гурзуф и Алупка. В Ялте 13 убитых и 358 раненых, из которых 38 тяжело».

15 сентября в той же рубрике помещается статья корреспондента Ал. Никандрова «Что мы видели. Ночь в Ялте»: «…что-то душно было. Нехорошо <…> Пол заколыхался, вздрагивая, поднялся, заскрипел и будто готов был рухнуть вниз, комната заговорила, звякая, дребезжа, осыпаясь. Я упал и почему-то вспомнил разбитую статуэтку Льва Толстого без головы. Я выскочил во двор, потом за ворота. <…>

— Который час? — спросил я у хозяина квартиры. Он стоял одетый, но в носках.

— Часы стали, — громко крикнул он, хотя гул уже прекратился, — у меня двадцать минут первого.

Но что представляла собой улица! Прямо на мостовой сидела плачущая женщина с ребенком. Около нее бегал завернутый в простыню мужчина и кричал:

— Ну, что же ты сидишь?

— Товарищи, не нужно паники! — почти сердито кричал кто-то в военной форме людям, завернутым в одеяла. Ах, это милиционер. Он на своем посту и так профессорски-уверенно говорит женщине:

— Больше ничего не будет

<…> Теперь спокойнее. Как хорошо, что здесь оказался милиционер! Достали папиросы. Раздают друг