Миры И.А. Ильфа и Е.П. Петрова. Очерки вербализованной повседневности - Михаил Павлович Одесский

сальные свечи зажгут вместо восковых перед образами, тогда я пойду опять по свету и стану бушевать пуще прежнего»[196].

Получается, что «разинская традиция» представляет Стеньку не только вожаком голытьбы и атаманом разбойников, но и мифическим персонажем, реализующим архетип «великого грешника». Тем более что по фольклорной логике разбойники — те же чернокнижники: «разбойники используют волшебные предметы, едят человеческое мясо, умеют превращаться в зверей и птиц, им ведомы “запретные слова”, которым повинуются люди, животные и предметы <…> Фольклорные грабители не только умеют грабить, они знают, как хранить награбленное. Такое знание доступно не всякому смертному и, судя по фольклорным текстам, есть знание вполне волшебное»[197]. «По народному поверью, — поясняет В.И. Даль слово “клад”, — клады кладутся с зароком и даются тому только, кто исполнит зарок». Действительно, ценность золотых монет и украшений не определяется только их реальной стоимостью: это, как указывает В.Я. Пропп, «утратившие свою магическую функцию предметы из потустороннего мира, дающие долголетие и бессмертие»[198].

Сходным образом относительно «разинских» локусов «старые люди рассказывали, что давно видны были тут окопы, и погреба, и железные двери. В погребах Стенька спрятал свое богатство, и теперь там лежит, да взять нельзя, заклято!»[199].

Разинское ведовство манифестировано не только в «кладообразовании» — его богатство добыто также колдовскими средствами: «Народное предание говорит, что здесь чародей Стенька останавливал плывущие суда своим ведовством. Была у него кошма, на которой можно было и по воде плыть, и по воздуху летать. Как завидит он с высокого бугра судно, сядет на кошму и полетит, и как долетит до того, что станет над самым судном, тотчас крикнет: “сарынь на кичку!” От его слова суда останавливались; от его погляда люди каменели»[200].

Разин неуязвим, потому напрасно воеводы «велели палить на него из ружей и из пушек; только Стенька как был чернокнижником, так его нельзя было донять ничем; он такое слово знал, что ядра и пули от него отскакивали»[201].

Разина не удержать в обычных кандалах и тюрьмах: «Предание говорит, что казаки очень боялись, чтоб Стенька не ушел из неволи: на то он был чернокнижник, никакая тюрьма не удержала бы его, никакое железо не устояло бы против его ведовства. Поэтому его сковали освященною цепью и содержали в церковном притворе, надеясь, что только сила святыни уничтожит его волшебство»[202]. Это умение освобождаться от цепей и запоров Разин показывает и в исторических песнях[203]:

Что сковали руки-ноги

Железными кандалами,

Посадили же да Стеньку

Во железную во клетку.

Три дня по Астрахани возили,

Три дня с голоду морили.

Попросил же у них Стенька

Хоть стакан воды напиться

И во клетке окатиться.

Он во клетке окатился

И на Волге очутился.

Вопреки истории, но в совершенном согласии с логикой мифа, Разин бессмертен: «Привезли его в Москву и посадили в тюрьму. Стенька дотронулся до кандалов разрывом-травою — кандалы спали; потом Стенька нашел уголек, нарисовал на стене лодку, и весла, и воду, все как есть, да, как известно, был колдун, сел в эту лодку и очутился на Волге. Только уже не пришлось ему больше гулять: ни Волга-матушка, ни мать-сыра земля не приняли его. Нет ему смерти. Он и до сих пор жив»[204].

Стоит отметить, что разинская «техника» освобождения отчасти напоминает театральную технику народных драм:

«Атаман:

Будет нам здесь болтаться,

Поедем вниз по матушке по Волге разгуляться.

Мигоментально сострой мне косную лодку!

Эсаул:

Готова.

Атаман:

Гребцы по местам, Весла по бортам!

Все в полной исправности.

В это время все разбойники садятся на пол, образуя между собою пустое пространство (лодка)…»[205]. Разбойники «садятся на пол, образуя между собою пустое пространство» — Разин же «нарисовал на стене лодку, и весла, и воду».

Соответственно, и эпизод с «княжной» далек от песни Д.Н. Садовникова, повлиявшей на литературный «волжский текст». В песне Разин — брутальный носитель «русской души», готовый в силу своей стихийности и из желания хранить верность разбойному «товариществу» пожертвовать любовью, в быличке-предании (а также в версии Пушкина и Белого) он — «ведун», что в прямом смысле приносит жертву водной стихии: «Достойно замечания то, что история несчастной пленницы, переданная потомству Страусом (имеется в виду Стрейс. — М. О., Д. Ф.) сохранилась до сих пор в темных сказочных преданиях о Стеньке. “Плыл (говорит народ) Стенька по морю, на своей чудесной кошме, играл в карты с казаками, а подле него сидела любовница, пленная персиянка. Вдруг сделалась буря.

Товарищи и говорят ему:

— Это на нас море рассердилось. Брось ему полонянку.

Стенька бросил ее в море, — и буря утихла”»[206].

Такого рода интерпретация позволяет сделать следующий шаг, предположив, что «разинская традиция» — по преимуществу колдовская — не столько порождена историческими событиями 1660-1670-х годов, сколько посредством их выражает первичные потенции «волжского текста». Не ставя перед собой задачу здесь обстоятельно доказать этот тезис, возможно, однако, хотя бы самым общим образом наметить пути решения проблемы, привлекая — через «паузу» в пять-шесть столетий — «Повесть временных лет».

Если ситуация «Разин-персиянка» имела экзотический, «евразийский» вид, то для летописца, работавшего в днепровском Киеве на рубеже Х1-ХП веков, Волга тоже экзотична, маркируя границу цивилизованного мира. Потому события, происходящие на ее берегах, заставляют заподозрить имманентно колдовскую, «недобрую» репутацию великой реки.

Упоминаний Волги в «Повести временных лет» немного: большинство из них носит географический характер, связанный с традиционной важностью рек при описании земель и народов. Внимания заслуживает, с одной стороны, важное свидетельство, согласно которому три реки — Волга, Днепр, Двина — равно вытекают из одной точки, Оковского леса, который таким образом уподобляется райскому саду, где, по традиции, берут начало великие реки человечества: символическое подключение Волги к ряду великих рек получило продолжение и в стихотворении И.И. Дмитриева, и в мифогеополитических построениях В.В. Розанова, В.В. Хлебникова и т. п.

С другой стороны, на Волге происходят бунты волхвов (1024 и 1072 годы), предстающих в летописи колдунами и слугами дьявола. Кроме того, у Волги страстотерпец Глеб, направляясь навстречу своей гибели — в ловушку Святополка Окаянного, получил дурное предзнаменование: «И пришедшю ему на Волгу, на поли потчеся конь в рве, и наломи ему ногу мало»[207].

Позднейшие летописцы уточняют, где именно «на Волге» случилась беда с конем князя Глеба: «Хлебниковский список Ипатьевской летописи и Тверская летопись 1534 года после слов “на Волгу” добавляют “на