Пути, перепутья и тупики русской женской литературы - Ирина Леонардовна Савкина

Новые предписания: всем заняться женским вопросом!

В средине 1840‐х годов в рецепции русской женской литературы появляются новые оттенки, связанные с тем, что в это время происходит артикулирование новой идейно-эстетической концепции, которую позже назовут «критическим реализмом». Они выразились прежде всего в статье В. Белинского 1843 года «Сочинения Зенеиды Р-вой», опубликованной в «Отечественных записках» и посвященной анализу творчества Елены Ган. Большинство исследователей называют эту статью переломной и оценивают ее в высшей степени позитивно, говоря, что в ней Белинский резко пересматривает собственные патриархатные взгляды и создает традицию нового, серьезного отношения к женской литературе[394]. В противоположность таким взглядам Катриона Келли, признавая огромную влиятельность этого текста в течение практически всего XIX века, считает, что именно названная статья вводит в обиход те категории так называемой «демократической критики», которые придают писательницам-женщинам маргинальный или второстепенный статус[395].

Рассмотрим этот текст подробнее. Безусловно он содержит активную самополемику. Говоря об оценке женской литературы (французской — в начале статьи), Белинский критикует «общественное мнение», которое объявляет женщину-писательницу

безнравственною и беспутною, грязнит ее благороднейшие чувства, чистейшие помыслы и стремления, возвышеннейшие мысли, — грязнит их грязью своих комментариев, объявляет ее безобразною кометою, чудовищным явлением, самовольно вырвавшимся из сферы своего пола, из круга своих обязанностей, чтоб упоить свои разнузданные страсти и наслаждаться шумною и позорною известностью[396].

Этот пассаж можно вполне рассматривать как автоцитату из более ранних текстов. Правда, чуть ниже Белинский замечает, что ситуация для пишущих женщин в России иная, чем во Франции, — так как из‐за неразвитости русской литературы в ней все писатели, мужчины и женщины, «и хорошие, и худые равно читаются и почитаются»[397]. Это несколько странное заявление носит, конечно, полемический характер и объясняется задачей статьи, цель которой, несмотря на подробный разбор текстов Ган и упоминание множества других имен женщин-писательниц, — не обзор женской литературы или творчества Ган, а построение (как и в большинстве других статей Белинского 40‐х годов) модели социальной, исполненной серьезных общественных идей литературы и утверждение ее как единственно верной и приемлемой. Вся предшествующая литература, преисполненная романтическим идеализмом, чувствами, а не мыслями, предстает как период «детства», незрелости. В качестве примеров такой дилетантской словесности Белинский приводит целый список женских имен и произведений, особенно иронизируя над романами девицы Марьи Извековой, которая становится олицетворением незрелого романтико-сентиментального пансионерского сочинительства: «то были плоды невинных досугов, поэтическое вязание чулков, рифмотворное шитье»[398]. Хотя среди изжитых и забытых «младенческих» опытов литературы Белинский называет и произведения мужчин, своих литературных оппонентов, в основном он сосредоточивается на женском творчестве, и это, возможно, объясняется не только непосредственным предметом статьи, но и тем, что категории дилетантизма, ни к чему не обязывающей болтовни, чувствительности, несерьезности, слабости, неразвитости, как мы уже видели, имплицитно присутствуют для литераторов рассматриваемого периода в самом определении «женское творчество». При этом представления Белинского о называемых им авторах в достаточной степени априорны, так как он проговаривается иногда, что по крайней мере некоторых из них не читал. Зенеида Р-ва (Е. Ган), в отличие от девицы Извековой или столь же смешной для критика Анны Буниной, в некоторой степени приближается к той модели серьезной, идейной литературы, которая конструируется в статье. По крайней мере у нее есть не только «полнота чувства», но и мысль. Правда, с точки зрения критика, писательница высказывает эту мысль (о порабощенности, «овеществленности» женщины, ограниченности женской жизни «кораном общественного мнения»[399], но не понимает ее: «сознавши существование факта, [она] была чужда сознанию причин этого факта»[400]. Талантливая (что многократно подчеркивается в статье) женщина-писательница предстает в статье в роли ребенка, который начинает чувствовать и сознавать, но нуждается в опытном наставнике, который объяснил бы ему самому и другим эти мысли. Статья пестрит выражениями типа: «ребяческий»[401], «ребячески-идеально и детски неправдоподобно»[402], «ребячески и приторно идеальна»[403], «самое пансионское произведение»[404], «детский отвлеченный идеализм»[405]. Талант Е. Ган «не был развит, <…> кроме таланта должно еще быть направление таланта…»[406].

Катриона Келли видит в категориях «настоящий талант», «направление», «содержание», при их видимой нейтральности, новые, но не менее серьезные, чем в романтической концепции исключительно маскулинной природы гения, ограничения для женского творчества. Концепция социальной прозы, литературы «с направлением», с точки зрения Келли, была даже более сдерживающей не только потому, что женская проза в русской традиции ассоциировалась с чувством, а не мыслью, но и потому, что писательницам практически была предписана единственная задача — борьба с дискриминацией женщин в обществе и семье[407]. Это прекрасно видно уже в самой статье Белинского, в той части, где он анализирует повесть «Напрасный дар». Он отказывается видеть в ней трагедию женщины-поэта, потому что

неизбежная гибель благородных существ происходит у нас не столько от поэтического их призвания, а от противоположности их человеческих (гуманных) натур с окружающими их животными натурами. Эта мысль проще, зато вернее и более годится в основу повестей, сюжет которых берется из мира русской жизни[408].

Тема и сюжет, не соответствующие модельным для социальной критики, априорно оцениваются как неудовлетворительные. Это редуцирование женского творчества в «женский вопрос» станет характерной чертой рецепции женской литературы в 60-e годы[409]. Одновременно Белинский отдает дань и уже известным нам критическим стереотипам, например, подчеркивая скромность Е. Ган и отсутствие у нее писательских амбиций: «она была чужда печатного самолюбия, и только внешняя необходимость заставляла ее печататься»[410].

Статья Белинского, о которой шла речь, не только задала парадигму отношения к женской литературе «разночинской» критики, но и создала некоторые предубеждения, которые повторяются из статьи в статью вплоть до сегодняшнего дня, защищенные авторитетом Белинского как «отца-прародителя» русской критики: об Анне Буниной как трудолюбивой, но ничтожной графоманке, о Марье Жуковой как об авторке романтических повестей, «где жизнь представляется раскрашенная розовой краскою поддельной идеализации»[411], чуждых иронии, о том, что юмор и ирония вообще не совместимы с женской литературой, о том, что «лучшая повесть Зенеиды Р — вой — это, без сомнения, „Теофания Абиаджио“[412]»[413], и т. п.

Однако, несмотря на то что статья Белинского о Елене Ган создала новый критический дискурс отношения к женской литературе, старые стереотипы восприятия и оценки, о которых мы подробно говорили выше, не ушли со сцены. Их (хотя и не в столь откровенном, как у Рахманного, варианте) можно видеть, например, в обширной рецензии И. С. Тургенева на роман Евгении Тур «Племянница» (1852)[414]