Страшное: Поэтика триллера - Дмитрий Львович Быков

помнят одинаково. Но все остальное — память двух абсолютно разных людей, потому что любое воспоминание корректируется прожитой жизнью. Как бы это пояснить еще нагляднее? Всем случалось гулять с ребенком, я полагаю. Итак, отец с ребенком идет гулять, а мать они оставили дома. Мать на какое-то время сбросила ребенка на отца, и они пошли в зоопарк. Смею вас уверить, то, что рассказывает ребенок о посещении зоопарка, будет радикально отличаться от того, что рассказывает отец. Хотя бы потому, что ребенка ужаснул геккон, а отца ужаснуло что? Цены. Ребенка и родителей пугают разные вещи. Так вот, условно говоря, сон смотрит ваш внутренний ребенок. Итак, главная трагедия любого нарратива и, в частности, сна — что реальность, о которой мы повествуем, не тождественна и, более того, враждебна реальности, которую мы сознаем. Дафна Дюморье постоянно эксплуатирует именно этот прием: «Не оглядывайся», «Монте Верита», «Яблоня»... Но самый наглядный случай такого расхождения — англоязычный рассказ Набокова «Что как-то раз в Алеппо». Там герой повествует о том, как во время эвакуации на пароходе он потерял жену. «Что как-то раз в Алеппо» — цитата из «Отелло». Если знать это и обратить внимание на некоторые другие детали, что случилось с женой?

— Задушил.

— Конечно. Он никого не потерял, он ее убил.

Проведем небольшой сеанс психоанализа. Кто готов рассказывать свой страшный сон? — Я могу рассказать. У меня миллион страшных снов, но, пожалуй, расскажу сон в конце февраля — начале марта. Я знаю, что зачем-то принесла в дом стаю крокодилов. Стаю маленьких крокодилов, и они разбежались под кроватью. И самое странное обстоятельство, что это невидимые крокодилы. Я их пытаюсь найти, но не могу, мне очень стыдно, я не могу предупредить, что они тут бегают. Я пытаюсь их найти, не привлекая внимания, и при этом я вижу, что у всех голые лодыжки. Я понимаю, что все будут покусаны невидимыми маленькими крокодилами. И весь ужас связан с чувством вины, просто отчаянным.

— Парадоксальным образом вам приснился сон, описанный Тургеневым в стихотворении в прозе «Насекомое», с его знаменитой последней фразой «Мы только тогда догадались, что это была за гостья». Что олицетворяют невидимые крокодилы, которые приснились Оксане?

— Фобии. Ахиллесовы пяты.

— Насчет пят это хорошо придумано, но какова наша главная фобия?

— Смерть?

— Конечно. Невидимая угроза, которая всегда рядом, как это насекомое у Тургенева.

— А вот я помню сон, что я нахожусь в комнате, и рядом со мной лежат две белых собаки. А рядом комната. У нее открыта дверь, но она темная. Я точно знаю, что там темная, черная, страшная собака. И я точно знаю, что она меня не съест и не тронет, пока рядом со мной вот эти две белых собаки. А чем закончилось, я уже не помню.

— Лихо. Знаете, как я зауважал Фрейда? Я учился на журфаке, как вы знаете, а по соседству у нас был психфак. И нас гоняли вместе на все субботники. Меня поставили на носилки с очень красивой девочкой с психфака. И я ей говорю: мы журналисты, мы хоть делом занимаемся, а вы чем? А мы, говорит она, толкуем сновидения. Я говорю: ну-ка, ну-ка, вот мне снилось сегодня... Я рассказал ей, и она мне выдала абсолютно точную интерпретацию — про любовь там, ревность, все дела. Я был в этот момент сильно влюблен, ревновал, и ревновал именно к тому человеку, который был главным действующим лицом сна. У меня буквально волосы встали дыбом, с тех пор я пристрастился к психфаку, стал бегать к ним пить кофе и узнал немало интересных вещей.

— Я начну издалека. Я был маленький, третий класс какой-то. И нам классная сказала — нарисуйте радость. Некоторые мои одноклассники рисовали довольных мальчиков с телефонами в руках. А я как абстракционист, я взял там цветные карандаши и нарисовал какой-то комок из разных красок. Она покрутила пальцем у виска, и я понял, что я никем не понятый гений. Так вот, мне снился ночью узор. И этот узор сначала такой спокойный, равномерный, а потом он начал расширяться пульсирующими движениями и увеличиваться. И во мне начал нарастать какой-то невероятный ужас. Я проснулся, как просыпаются, когда умирают во сне. И еще очень долго я не мог успокоиться. Ничего страшнее я не видел, я уверен, что мне приснился именно сам ужас, сам символ ужаса.

— Это вам приснилась ваша жизнь, увиденная с той точки, с которой вы не хотите на нее смотреть. Но сон превосходный.

— А мне в детстве часто снился один и тот же сон. Я иду вдоль виноградника, кусты винограда выше моего роста. Сам виноград крупный, темно-темно-синий. Я не ем его, просто смотрю и радуюсь. И как только я потянулся за самой большой сладкой гроздью, в проеме между ветками появляется дуло немецкого автомата «шмайсер». Потом еще одно, еще одно. Потом показывают сами фашисты, держащие в руках эти автоматы. Я слышу их крики «Хенде хох», начинаю бежать вперед. Они преследуют меня, стреляют. Я бегу и думаю — вот сейчас меня убьют, но пули, пролетая рядом, не задевают меня. С каждой минутой выстрелов становится больше, пули пролетают все ближе и ближе. Ветки винограда ломаются от попадания в них, а я бегу. Потом я прыгаю словно с обрыва вниз и начинаю лететь, расставив руки, как крылья. Фашисты пропадают из виду, я лечу над пустотой и просыпаюсь. Говорят, дети растут во сне. А полет во сне признак роста.

— Знаете, даже не возьмусь проинтерпретировать этот сон. Страх войны многим советским детям был присущ, но ведь вы росли уже позже. Нет, не догадываюсь, но обстановка прекрасная: у меня с виноградниками тоже связана жуткая история, потому что эти безлюдные тропы, кусты выше детского роста — это прямо как «Дети кукурузы». Хорошо, вопросы.

— Как, по-вашему, соотносятся страх и ужас?

— Страх — эмоция, ужас — столкновение с реальностью. Грубо говоря, страх — предчувствие ужаса, предчувствие понимания, что все вот настолько ужасно.

— Вы много говорите о терапевтической функции триллера. Я живу в Израиле, у нас сейчас война. Какой триллер вы могли бы написать о ней?

— Вот об идущей сейчас? Я бы, наверное, эксплуатировал тему Армагеддона. У вас ведь там неподалеку Мегиддо, и вот древние силы доигрывают в современности свою древнюю битву.

Ну, до послезавтра.

Восьмая лекция

По плану