Текст и контекст. Работы о новой русской словесности - Наталья Борисовна Иванова

Мысль о свободе творчества, о свободе воли художника известна. Мысль об опасности принятия позиции тоже достаточно популярна. Но так как перед нами дневник, по предваряющему предупреждению автора, «не эмпирический, а мыслительный и духовный» (!), то наберемся терпения. Какие же мыслительные и духовные высоты нам открываются?

«Белый и черный цвета не подвластны моде»;

«Человек разнообразен: вот истина, достойная внимания»;

«В любой миг моего существования я был отдан литературе»;

«Силы мои безграничны, но я инертен»;

«Односторонность и узость – вот беда»;

«Критик должен быть “выше” – умнее – писателя».

Подобным умозаключениям можно улыбнуться. Да и сам автор не настаивает – в отступлениях и суждениях из «сегодня» – на их авторитетности. Подспудно в дневнике развивается иная тема – тема своего поколения, поколения сорокалетних, которые заявили о себе в последние годы не только прозаическими сочинениями, но и «манифестами»: статьями, выступлениями, докладами. Отношение к этому поколению в критике неоднозначно; и В. Гусев не смог и не захотел обойти этот острый вопрос. Итак: «все то нормальное, предельно духовное и жизненно проявленное, светлое, музыкальное, живописное, нравственное в некоем Пушкинсном смысле этого слова, что дало наше это поколение, выражает его дух».

Мы не будем объективны, если не признаем, что и в этом поколении есть прозаики, думающие о народе, о его истории, озабоченные его судьбой. Но качество этих размышлений порой вселяет не убежденность в их искренности, а тревогу за их поверхностность. Так, «знание народа и его цель», добытые еще «со времен былинных», по А. Проханову (рассказ «Оружейник». – «Юность», № 7), формулируется так: «Строил город, окружал его крепостной стеной с бойницами, а замышлял Чудесный Град, храм небесный». И современные крупные военачальники, ученые, испытывающие военную технику, по А. Проханову, являются лишь продолжателями этой задуманной постройки («послужить своему государству, как служили предки»). Не обществу, не народу, а именно государству. Прохановская мысль легко перепархивает от «рублевской Троицы» до «списка погибших под Сталинградом». Вот как определяется главным героем (и эта мысль – авторская, ибо во многих произведениях она упорно повторяется Прохановым) современная ситуация: «Народная жизнь и история, как огромный накаляемый тигель. В нем под действием температур и давлений созревает кристалл. Жар и давление растут, с каждым веком растут. Сегодня они достигли предельных отметок! Мы их чувствуем глазницами (?! – Н. И.), ребрами. Мы сами и есть критическая отметка истории! (Так мы – народ или “критическая отметка”? – Н. И.) Когда окончание работы? Когда итог? Когда возникает кристалл? Что вспыхнет в его гранях? Какой из него мы построим лазер? Что пошлем по лучу в мироздание?» Эмоциональный накал нагнетаемых вопросов опирается Прохановым на аксиоматику народной жизни. А аксиома такова: «Народ всегда жил трудно». Подтяните, мол, ремень. Что же касается современной жизни крестьянства, то «народный глас» таков: «Если б эти рубли да руки да к этой земле приложить, так здесь бы не избы – дворцы стояли! Нельзя!» (курсив мой. – Н. И.).

Сладкоречивый крестьянин, добродушно и слезливо беседующий с начальством, легко мирящийся с любыми трудностями, так же мало похож на крестьянина реального, как лубок на картину передвижников. Но если лубок, никого не вводя в заблуждение, веселил душу русскому человеку, то прохановский лубочный старик, рассуждающий «среди белых поземок, заметанных стожков и опушек» («старик» «приближал стариковское» лицо – это образчик прохановского стиля), – существо умозрительное, только уводящее от действительности.

Реальный, сегодняшний крестьянин – это не лубок Проханова.

Истинный крестьянин во многих его ипостасях точно показан Б. Екимовым в его рассказах «Солонич», «Продается дом», «Челядинский зять» («Новый мир», № 3; «Знамя», № 3). Б. Екимов пишет характеры трудные, противоречивые. «Маяк» колхоза, доярка-орденоноска, которой в школе решили даже посвятить урок, не может отрешиться от психологии несуна – все равно прихватит с фермы то молочка, то сенца, хотя в своем хозяйстве и того и другого хватает. Болеющий душой за колхозное стадо Николай лучше взвалит на себя не свою ношу, чем будет принципиально, до конца бороться с наглым бездельником.

Опора жизни – такие, как Солонич из одноименного рассказа. Но он вынужден уехать из колхоза (принять такое решение для него чрезвычайно трудно, драматично – ведь вся его жизнь, все корни связаны с родным хутором, похоронены здесь и родители) – ближе к станции, так как ему хочется дать детям полноценное школьное образование. Теряя Солонича, колхоз теряет лучшего работника – и недаром председатель, убитый этой новостью, не может заснуть ночью.

Как решить такие реальные проблемы? Как помочь старой женщине, продающей дом только с собой «в придачу» – дожить бы там до смерти, а самой обхаживать дом трудно?

Но Б. Екимов пишет не только о сложно разрешимых проблемах (хотя недаром один из его рассказов, «Холюшино подворье», обсуждался и социологами, и экономистами, а не только литературными критиками!) – он пишет о людях, ему близких, со всеми их проблемами, он мучается их болью и копает глубже очерка – хотя его рассказы к очерку и близки. Ну хорошо, предположим, несунов так строго накажут, что неповадно им будет; предположим, что Солонич останется на хуторе. Решит ли это проблемы? Взгляд Б. Екимова на деревенскую жизнь по-настоящему трезв, хотя автор и любуется «веселым, в резных наличниках» домом, подворьем, выложенным дубовыми плахами – что твой паркет! – Солонича. Но он прекрасно понимает, что даже такой замечательный редкий хозяин не вытянет колхоз, если не повернется вся жизнь хуторская.

…Вернемся, однако, к В. Гусеву. Б. Екимова не «приглашали» в поколение сорокалетних, хотя он ровесник А. Проханова или В. Гусева. Не приглашали и А. Битова.

Видимо, отношение к литературе у них разное. Потому и не «звали».

«Извечное проклятие нашего поколения – оно хочет сказать нечто сильно, ярко, гибко, объемно и глубоко, а его понимают плоско», «именно они-то (представители этого поколения. – Н. И.)… держали на себе… мир на земле и гуманизм внутри страны». «В последние десять лет некоторые люди (это тоже гусевское обозначение своего поколения. – Н. И.) пытались идти в этом направлении (в другом месте – «мы мечтали об искусстве свежем и полнокровном». – Н. И.); я говорю о публикациях, а не о чем-либо недоступном, про что вечно ходят разные слухи, после не подтверждаемые делом»(курсив мой. – Н. И.).

Остановимся. Вот тут-то и сказалось главное, «сердцевина» исповеди. «Мы» дали образцы «свежего» и «нового», «полнокровного» и «яркого», а «вы» нас не оценили: «Но надо было видеть, с какой яркостью были восприняты людьми неглупыми, но плоскими даже и сами эти попытки, порой лишь первоначальные».

Среди «плоских» рискует оказаться и автор этих строк. Не знаю, как насчет «прорывов» в искусство «светлое и высокое», как насчет «живописности», но до горькой правды о жизни народа