Текст и контекст. Работы о новой русской словесности - Наталья Борисовна Иванова

тонкие пряди она оставила на висках, а на лоб пустила густую челку, тоже как бы небрежно упавшую с темени… Тенями она никогда не пользовалась, но на этот раз, чтобы скрыть заспанность на лице, едва заметно тронула надглазья коричневым тоном. А на губах усилила блеск бесцветной помадой».

«Я всегда удивлялся, как она могла терпеть огненно-горячую воду, а она отвечала, что горячий душ снимает усталость и успокаивает нервы… Разгуливала в больших моих тапочках нагишом по квартире, шаркала ими по полу и, розово-умиротворенная, задобревшая и усталая, посматривала на меня с кокетливой укоризной, любуясь собой в моем очарованном взгляде. А потом долго и старательно расчесывала короткие свои волосы перед мутным от пара зеркалом…»

Из рассказа в повесть, из повести в роман тянется эта банно-косметическая процедура. Искусные мастера слова терпеливо объяснят, как и чем надо мыть волосы, как избавиться от морщин, когда положить маску, чем выгодно оттенить глаза и губы. Озабочены герои в лучшем случае тем, какую, побрившись, получить должность; или как, вытеревшись лосьоном, устроить в престижную школу «наследника»; или как, застегнув по-девчоночьи лифчик, избавиться от бывшего любовника. Скажут, что это уровень забот героев, но не автора; однако ведь не что иное, как авторский глаз с удовольствием фиксирует – а голос со знанием дела, проникновенно комментирует – чистоплотные действия своих героев, любовно описывает их жизнь – от интерьера до «внутреннего мира»… И. Дедков в статье «…Когда рассеялся лирический туман…», вошедшей в его новую книгу «Живое лицо времени», относил подобные явления к области прозы так называемых сорокалетних. Должна с огорчением признать, что за прошедшие годы это литературное направление явно разрослось, обретая все новых и новых адептов из разных «возрастных» групп.

Авторы этих произведений (а их в журнальной беллетристике много) не хотят, естественно, оставаться позади прогресса – как общественного, так и собственно литературного. Не тот темперамент.

Дабы не отставать от прогресса общественного, в сюжет вводится «ситуация года» – снятие с крупных постов, назначение на эти посты, а также колебания внутри уже занятых кресел. Слухи насчет всяческих перемещений по служебной лестнице одолевают героев. И общественный прогресс, таким образом, связывается всего-навсего со служебными перемещениями.

Что же касается прогресса литературного, то, как известно, в последнее время модно «взбадривать» беллетристически-мелодраматический сюжет фантастическими картинками, гротесковыми этюдами. То появится вдруг в сочинении крыса, таскающая для уголовного элемента десятки и двадцатипятирублевки. То героиня – на всякий случай – полетит в финале над зеленым лугом. То феерические сны начнут перемежаться с видениями и перемещениями в пространстве… Унылое течение бытности, сугубая описательность уже мало кого из сочинителей устраивают: это, как говорится, démodé. В тесной малогабаритной квартирке вдруг начнется водевиль с участием парализованной старушки и грохающего в самые напряженные моменты действия судна… Вам почему-то не смешно, читатель? Вам трудно вместе с «положительной» по замыслу автора героиней мгновенно перелететь от «летальных исходов» к чувству «радости в груди»? От упавшего у парализованной судна – к любовным играм? Ничего, привыкнете… Зато «мнимых глубин можно достичь без больших затрат психической энергии» (В. Конецкий).

Эта литература на излете общественной ситуации 1970-х – первой половины 1980-х годов порождена и вскормлена ею. Именно тогда, когда общество охватила болезнь распада духовной мускулатуры (уже хорошо формировавшейся к началу 1960-х), когда интеллигенция начала испытывать чувство безнадежности каких бы то ни было усилий (ибо, казалось бы, после XX съезда время уже не могло повернуться вспять, а оно все-таки поворачивалось, но уже в каком-то фарсовом варианте), только самостоятельный, сильный, мощный талант, как, скажем, Юрий Трифонов, мог писать – нет, не о городе, нет, не о городской интеллигенции, хотя и о ней тоже, – об истории нашего народа и общества через образ жизни современной интеллигенции, мог решать вечные проблемы через вопросы вроде бытовые. У Трифонова есть подражатели, но нет продолжателей. А сорокалетние, скажем, которые вроде бы шли за ним, растеряли то, чего он уже добился. Я имею в виду не только и не столько художественное мастерство (это уж кому как от бога достанется), а смелость и исследовательский пафос, с которыми он подходил к важнейшим, ключевым социальным моментам нашей эпохи и поведения человека.

В 12-м номере журнала «Знамя» опубликован рассказ Ю. Трифонова «Недолгое пребывание в камере пыток». Это один из рассказов последнего цикла, над которым работал писатель незадолго до смерти, – цикла «Опрокинутый дом».

Небольшое отступление. В беллетристике, о которой шла речь выше, исповедальный и проповеднический моменты практически отсутствуют. Авторская позиция выражена или очень бледно, или, напротив, средствами откровенного морализирования – в качестве «довеска» к основной беллетристической продукции. Как deus ex machina появляется, скажем, юная девица у Н. Катерли, читающая в финале мораль моложавому отцу ее возлюбленного.

Но в 1986 году была не единожды предпринята попытка открытого выхода к читателю – автор явился, так сказать, совсем без маски. Я имею в виду «Камешки на ладони» В. Солоухина («Новый мир», № 8) и «Год как день» («Октябрь», № 5) – записи из дневника В. Гусева.

* * *

Печатание своих дневниковых записей или записной книжки – дело чрезвычайно щепетильное. Вот что пишет Белинский: «Не дело… выставлять себя гением и великим человеком, которого каждая строка интересна и важна для современников и потомства, это было дело других, когда смерть изменила отношения поэта к публике и публики к поэту, – а это дело выполнили издатели его сочинений». Классики относились к этим жанрам либо как к работе очистительной, которая должна быть скрыта от глаз публики; либо как к работе подсобной, тоже не рассчитанной на читателя. Ныне же литераторы легко знакомят нас со своими переживаниями и мыслями еще при жизни – а что как читатель не проявит к ним интереса потом? Уж лучше сейчас быть своим собственным публикатором.

Но – шутки в сторону – все зависит конечно же от степени духовной наполненности, интеллектуальной честности, этической выверенности записей и миниатюр. Это личный жанр. Когда писатель уже заслужил высокий авторитет художника и мыслителя, то и личный жанр его – как личное клеймо мастера. Но попытки обнародования своих «записей» так помолодели, приняли такой массовый характер, что, боюсь, с них вскоре может начать свой творческий путь и какое-нибудь юное дарование… Такой жанр исключительно коварен, это жанр-предатель – ибо ничто так не раскрывает уровень духа писателя, как не опосредованное героем высказывание.

Это – тоже слово писателя, свидетельствующее о себе и о мире.

Для того чтобы сказать свое слово, нужно, как условие, обладать жизненной позицией. Однако в самом начале записей В. Гусева – гордое отрицание этой необходимости: «Творчество любого рода требует фактов и должно совершаться само собой. Когда начал мудрить и