Литературная черта оседлости. От Гоголя до Бабеля - Амелия М. Глейзер

в ад, Котляревский описывает толпу грешников, собранную словно из гоголевских архетипов: там есть и еврейские купцы, и философы-пустословы, и нерадивые служители культа. Вот как ведут себя грешные души, ожидающие переправы через Стикс:

На ярмарку як слобожани

Або на красному торгу

До риби товпляться миряни, —

Було на сьому так лугу.

Душа товкала душу в боки

І скреготали, мов сороки;

Той пхавсь, той сунувсь, інший ліз.

Всі м’ялися, перебирались,

Кричали, спорили і рвались,

І всяк хотів, його щоб віз…

[Котляревський 19896, 56: 60].

(Как в день осенний слобожане

На ярмарке иль на торгу,

У ряда рыбного миряне,

Так возле речки на лугу

Душа толкала душу в боки

И стрекотала, как сороки,

Кричали, лаялись до слез,

Друг дружку тискали, совались,

Пихались, лезли, надрывались,

Чтоб дед скорее перевез

(пер. В. Потаповой [Котляревский 1986: 106]).

Грешники Вергилия в переложении Котляревского предстают хаотичной толпой, их механические телодвижения копируют поведение людей на украинской сельской ярмарке. Грубоватая пародия на классические вергилиевские строки символизирует здесь триумф материального мира над сакральной традицией: именно такое лишение привычной формы ее содержания, согласно Бергсону, и создает комический эффект: «Едва только мы отвлечемся от высокой цели данного торжества или данной церемонии, как все участники начинают производить на нас впечатление движущихся марионеток. Их движения сообразованы с неподвижной формулой. Это и есть автоматизм» [Бергсон 1999: 1307]. Данная сцена из «Энеиды» очень много говорит об украинской ярмарке и очень мало о загробной жизни[156]. Именно смех, вызванный тем, что Бергсон называет автоматизмом, и является чертой, объединяющий Квитку с Гоголем и Котляревским; во всяком случае, такое определение мне кажется более точным, чем несколько пренебрежительное слово «котляревщина».

Литературный язык Котляревского цветист и театрален. Котляревский был директором Полтавского театра и написал, помимо «Энеиды», несколько пользовавшихся успехом пьес, самой известной из которых является «Наталка-Полтавка». Такие выражения, как «на красному торгу» или «всі м’ялися, перебирались», доносили до образованной двуязычной аудитории разговорную речь улиц. Говорили, что в молодости Котляревский, работая домашним учителем в сельских помещичьих семьях, тайком занимался этнографическими исследованиями. В предисловии к сборнику 1908 года Юлиан Романчук писал: «Он внимательно наблюдал за тем, как живет народ, и часто одевался в крестьянскую одежду и ходил на вечерницы и посиделки» [Котляревський, Артемовський-Гулак, Гребінка 1908:8–9]. С. П. Стеблин-Каменский добавляет к этому следующее воспоминание:

В этот период жизни своей, по словам современников, бывал он на сходбищах и играх простолюдинов и сам переодетый участвовал в них, прилежно вслушивался и записывал слова малороссийского наречия, изучая таким образом язык и наблюдая нравы, обычаи, поверья и предания украинцев [Стеблин-Каменский 1883]11.

Зеров называл ранние произведения Квитки-Основьяненко «травестией в прозе», так как они сочетали в себе классические сюжеты, гиперболические описания украинской сельской жизни и котляревщину [Зеров 2003: 67]. В нарочито самоуничижительном «Прошении к пану издателю», предваряющем первые повести Квитки, написанные на украинском, автор на самом деле защищает свое право писать на родном языке: «Так что же будем делать? Не поймут по-нашему, и ворчат на наши книги: “Это что-то по-чухонски. Зачем печатать, когда никто не ‘понимает’”» («Ета нешто па-чухонські. Зачим печатать, кагда ніхто не “розуміє"») [Квітка 1924: 9].

Если псевдонародное предисловие Рудого Панька подготавливает читателя к погружению в фольклорное пространство «Вечеров…», то «Прошение…» Квитки является приглашением в мир его украинской прозы. Этот шаг требовал немалой смелости, и когда Квитка с сарказмом пишет «зачем печатать, когда никто не “понимает”», он не только обращается к своим основным читателям (а это не завсегдатаи петербургских литературных салонов) и противникам (ревнителям гомогенной русской литературы), но и заявляет о своей главной цели: изменить сложившееся положение вещей, представив читающей публике тексты об Украине, написанные по-украински. [157]

Одним из главных противников Квитки был В. Г. Белинский, корифей русской литературной критики XIX века, который одно время выступал защитником национальных литератур, но впоследствии стал их непримиримым врагом. Белинский с глубоким недоверием относился к проекту создания украинской литературы, и его сочинения, посвященные украинской поэзии, являются типичным примером литературного империализма. Процитируем один из таких текстов:

Поэзия есть идеализирование действительной жизни: чью же жизнь будут идеализировать наши малороссийские поэты? – Высшего общества Малороссии? Но жизнь этого общества переросла малороссийский язык, оставшийся в устах одного простого народа, – и это общество выражает свои чувства и понятия не на малороссийском, а на русском и даже французском языках. И какая разница, в этом случае, между малороссийским наречием и русским языком! Русский романист может вывести в своем романе людей всех сословий и каждого заставит говорить своим языком: образованного человека языком образованных людей, купца по-купечески, солдата по-солдатски, мужика по-мужицки. А малороссийское наречие одно и то же для всех сословий – крестьянское. Поэтому наши малороссийские литераторы и поэты пишут повести всегда из простого быта и знакомят нас только с Марусями, Одарками, Прокипали, Кандзюбами, Стецъками и тому подобными особами. <…> Мужицкая жизнь сама по себе мало интересна для образованного человека: следственно, нужно много таланта, чтоб идеализировать ее до поэзии. Это дело какого-нибудь Гоголя, который в малороссийском быте умел найти общее и человеческое <…>. Какая глубокая мысль в этом факте, что Гоголь, страстно любя Малороссию, все-таки стал писать по-русски, а не по-малороссийски! [Белинский 1953, 5: 177–178][158].

Белинский, разумеется, рассуждает с позиции русского читателя, не беря в расчет растущее число грамотных украинцев, заинтересованных в чтении книг на своем родном языке. В литературных салонах Петербурга «Энеида» Котляревского ценилась как экзотическая диковинка, но, в отличие от травестийной поэмы Котляревского и гоголевских «Вечеров…», написанных по-русски и стилизованных под простую украинскую речь, украиноязычные повести Квитки – это истории про реальных украинцев и для них[159]. Несомненно, для того чтобы найти собственный голос, Квитка нуждался как в коммерческом пейзаже Гоголя, так и в языке Котляревского. Мало того, с учетом уровня грамотности среди украинских крестьян и печальной ситуации с книгопечатанием на Украине Квитка сознавал, что его читателями будут в основном городские жители[160]. Опыт, приобретенный писателем в журналистике и театральном деле, безусловно, помог ему добиться успеха у его целевой аудитории – посетителей украинской ярмарки. Особенно популярными оказались его сентиментальные повести, в первую очередь «Маруся».

«Маруся» – это повесть о молодых влюбленных: классической чернобровой героине и красивом, но бедном