«Мастер и Маргарита»: За Христа или против? (3-е изд., доп. и перераб.) - Андрей Вячеславович Кураев

пустыней: «Вот, Царь будет царствовать по Правде, и Князья будут править по Закону, и каждый из них будет, как защита от ветра и покров от непогоды, как источники вод в степи, как тень от высокой скалы в земле жаждущей» (Ис. 32:1–2).

Но чтобы познать Бога, совсем не обязательно общаться с тенями-привидениями.

Если под тенью иметь в виду зло, то прикосновение к нему никак не является необходимым условием жизни и Богопричастия. Совсем не все познается в сравнении. Неужели мать может испытать любовь к своему младенцу, лишь если она лишится его? Неужели без знакомства с «Коррозией металла» не понять красоту Моцарта? Неужели нельзя порадоваться звездам над головой, если перед этим не заглянуть в глаз Воланда — «пустой и черный, вроде как узкое игольное ухо, как выход в бездонный колодец всякой тьмы и теней» (гл. 22)?

Добро первично и самодостаточно. С онтологической точки зрения оно имеет опору в Боге, а не в сатане. С гносеологической же точки зрения добро обладает достаточной силой убедительности для человеческой совести, чтобы не нуждаться в помощи и рекомендациях зла.

«Бог есть свет, и нет в Нем никакой тьмы» (1 Ин. 1:5). Бог не нуждается в «тенях», расставляемых сатаной, — Он Сам может ограничивать Свои проявления в мире и умерять их так, чтобы для людей они были вместимы. Богословы это называют словом «кенозис» (самоумаление). Церковные люди в таких случаях вспоминают Преображенскую молитву — апостолы вместили Свет «якоже можаху». А на простом языке это называется просто любовью.

Не тем себя Сиянье возвеличило,

Что светит в беспредельной высоте.

А тем, что добровольно ограничило

Себя росинкой на листе…

(Рабиндранат Тагор[182])

Воланду такое любящее самоограничение Света непонятно: «Не хочешь ли ты ободрать весь земной шар, снеся с него прочь все деревья и все живое из-за твоей фантазии наслаждаться голым светом?» (гл. 29). И потому он себя предлагает в качестве внешнего «регулятора», умеряющего свет.

Но напрасно Воланд приписывает Свету желание уничтожить все то, что не является Богом. Ненависть к жизни — свойство не Бога, а Воланда. Мир тварной, небожественной жизни создан Богом, а отнюдь не сатаной. И Бог не уничтожает Свое создание.

Христианство — не пантеизм. Оно не устанавливает, что лишь Божество имеет право на существование. Бог пожелал, чтобы в бытии были другие жизни, нежели Его Собственная.

Радуга — от Бога. Палитра — от Творца. «И этому чуду подивимся, как разнообразны человеческие лица; не у всех один облик, но каждый имеет свой облик лица, по Божьей мудрости» (поучение Владимира Мономаха)[183].

Можно жить в мире, видеть мир, любоваться миром. Эксплуатировать его нельзя. «Ум духовный, созерцая все, рассуждает бесстрастно. Какую дивную красоту видит он, но без похоти» (преп. Симеон Новый Богослов. Гимн 41)[184].

Так что пусть растут деревья, пусть будут тени на земле. Но из человеческой души тени и призраки лучше изгонять. И старых софистов, оправдывающих свое право на зло, слушать не стоит.

Свет, который Воланд называет «голым», в мистике именуется «чистым». Это луч от Бога, без примеси «слишком человеческого». Мистики самых разных религий переживают прикосновение этого света так интенсивно, что не желают дробить свое зрение вмещением в него чего бы то ни было иного — в том числе и себя самих. Уже древнеегипетский мистик обращался к Началу: «В видении Тебя забывает себя сердце. Из очей Твоих произошли люди. Ничтожны все молитвы, когда ты глаголешь. Слава Тебе, истощившему Себя нас ради» (Папирус Булаг. Гимн 3; перевод А. Б. Зубова).

Свет и радость — синонимы в мистике. Поэтому мрачность Левия означает, что он никак не является вестником Света. Не из Рая Христова он изошел, а из болящего сознания мастера…

«Что бы делало твое добро, если бы не существовало зла?» Божественное Добро дарило бы Себя людям без всякого препятствия. Человеческое же добро восходило бы к еще большему Свету и добру. «Мы же все открытым лицом взирая на славу Господню, преображаемся в тот же образ от славы в славу» (2 Кор. 3:18). «В доме Отца Моего обителей много» (Ин. 14:2). И поэтому не стоит считать, что единственное возможное направление перемещений — из света во тьму, от Бога — к Воланду. В мире Света есть куда восходить. Бесконечность — у Света. У Воланда лишь узкие провалы-бездны.

Но именно потому, что Свет есть высшая радость, Господь до поры не дарует ее искателям в полноте. Преподобный Макарий Египетский говорит, что совершенный человек, если бы видел все тайны Царства, «только стал бы сидеть в одном углу» — а посему-то совершенная мера не дана ему, чтобы мог он заниматься попечением о братии и служением слову[185].

Свет Преображения навещает, но не навсегда остается с апостолами и святыми. Но когда он умеряет себя, это отнюдь не значит, что настала пора теней и призраков. Нет — настает время менее явных, но духовных даров и время человеческого творчества. Между Фаворским светом и клыком Азазелло — огромное пространство. Они не соседствуют[186]. Господь может подарить людям разнообразие без помощи сатаны.

Смысл добра — не в вечной «борьбе», а в созидании, восхождении. Поэтому ему и не нужны вечные враги. Добру есть что делать без постоянной оглядки на зло.

…А уж о том, «откуда исходит угроза миру» — от Света или от Воланда, в тексте Булгакова сказано вполне ясно: «На зеркальном полу несчитанное количество пар, словно слившись, поражая ловкостью и чистотой движений, вертясь в одном направлении, стеною шло, угрожая все смести на своем пути»[187]. И вспоминаем, что Воланд именно Свет упрекает в желании «ободрать весь земной шар, снеся с него прочь все».

Есть ли защита от Воланда?

Маргарита считает Воланда всесильным. Сам мессир утверждает: «…наши возможности довольно велики, они гораздо больше, чем полагают некоторые, не очень зоркие люди…». Но есть в романе две сцены, которые показывают, что и у него есть некий весьма могущественный противник.

Первый эпизод: буфетчик выходит из проклятой квартиры, где он требовал настоящих денег вместо фальшивых. «Голове его почему-то было неудобно и слишком тепло в шляпе; он снял ее и, подпрыгнув от страха, тихо вскрикнул. В руках у него был бархатный берет с петушьим потрепанным пером. Буфетчик перекрестился. В то же мгновение берет мяукнул, превратился в черного котенка и, вскочив обратно на голову Андрею