Элиас Лённрот. Жизнь и творчество - Эйно Генрихович Карху

не менее между различными национальными культурами были общие точки соприкосновения; была общность в направле­нии национально-культурного развития, стремление к большей самобытности, к историческому осмыслению своего национально­го бытия. Подобно Гердеру и немецким романтикам, их финские последователи ценили народную поэзию не только саму по себе, но и как основу развития современной литературы в национально-са­мобытном духе. Аналогичная с гердеровской точка зрения на фольклор приобрела чрезвычайную актуальность для Финляндии первой половины XIX в. Более того, в обращении к фольклорному наследию усматривали одно из главных условий национально-­культурного возрождения, формирования современной финской нации.

Гердер в свое время много писал о чрезмерной зависимости не­мецкой литературы от канонов французского классицизма, от внеис­торически воспринятых норм античной культуры. Выход он видел в обращении к национальному фольклору. Его призывы быстрее соби­рать и изучать фольклор звучали как национально-культурная про­грамма. «Нам, — писал Гердер, обращаясь к своим соотечественни­кам, — нужно только взяться за дело, воспринимать, искать, прежде чем мы все окончательно не станем образованными классиками (т. е. поклонниками античности и новоевропейского классицизма. — Э. К.), не будем распевать французские песни, танцевать француз­ские менуэты и дружно писать гекзаметры и оды в духе Горация». И снова призыв собирать народные песни: «Итак, примитесь за дело, братья мои, и покажите нашей нации, что она собой представляет и чем она не является, как она мыслила и чувствовала или как она мыс­лит и чувствует сейчас».

Рядом с этими словами Гердера приведем одну дневниковую за­пись А. Шёгрена, тогда еще студента Туркуского университета. Два­дцатилетний Шёгрен общался с другими финскими студентами, в том числе с Абрахамом Поппиусом, вскоре ставшим одним из пер­вых собирателей народной поэзии у себя на родине. Дневниковая за­пись Шёгрена от 20 апреля 1814 г. отражает ту раннюю пору, когда у туркуских студентов только-только разгоралась юношеская страсть к будущей собирательской работе и когда взаимные патриотические обеты подкреплялись жаркими клятвами. Шёгрен записал в дневни­ке: «Вечером после ужина пришел Поппиус, чтобы вместе пойти на прогулку. И тут мы размечтались о будущем, и наши мечты были столь сладостны, что чувствительный ко всему светлому и доброму Поппиус пришел прямо-таки в экстаз. Даже мое более холодное сердце согрелось его пылким жаром на весь вечер. Мы договорились тогда, дали друг другу клятву и скрепили ее рукопожатием в знак то­го, что останемся верными идее Гердера и будем всеми силами разы­скивать и собирать духовное наследие наших предков, касается ли это народных песен, сказок, всего, что может оказаться полезным в исследовании нашего прошлого».

Что здесь имелось в виду под «идеей Гердера»? В своей автобио­графии Шёгрен рассказал, что еще в 1812—1813 гг., будучи учащим­ся лицея в финском городе Порвоо, он получил в награду за свое прилежание и усердие свободный доступ в лицейскую библиотеку, чему был чрезвычайно рад. В библиотеке было около трех тысяч книг, в том числе немецких. Он мог читать их в библиотеке, брать домой, а читал он жадно и основательно, делал выписки и перево­дил тексты с немецкого на шведский, заодно изучая языки (впос­ледствии академик Шёгрен писал свои труды в основном по-немец­ки). В руки старательному лицеисту Шёгрену попал издававшийся Гердером журнал «Адрастея», который он читал столь же тщатель­ным образом. О полученном впечатлении лучше сказать словами самого Шёгрена — в автобиографии он писал о себе в третьем лице: «Впечатление от чтения было сильнейшее, оно побуждало в нем (Шёгрене) массу новых идей, воспитывало его вкус, привило ему восторженную любовь к немецкой литературе вообще. В ту пору эта литература становилась все более известной в Финляндии благода­ря тому, что шведский издатель Бруцелиус начал тогда издавать «Библиотеку немецкой литературы»; успело выйти уже несколько томов ее первой серии, и они были прочитаны Шёгреном с боль­шим интересом. Такого рода чтение вдохновило его даже на стихо­творство, ограничившееся, однако, по преимуществу переводами некоторых мелких вещей».

К этому остается добавить некоторые сведения о деятельности Шёгрена в Петербургской академии наук, адъюнктом (членом-кор­респондентом) которой он стал в 1829 г. и экстраординарным акаде­миком в 1832 г. Шёгрен был в основном лингвистом, однако в его обязанности в академии входило также изучение истории России, особенно финно-угорских народов. В 1824—1829 гг. он совершил длительную (почти пятилетнюю) экспедиционную поездку по обсле­дованию финно-угров европейской части России, побывал в Каре­лии, на Кольском полуострове, в Архангельской губернии, среди ко­ми, удмуртов, марийцев. В целях собирания исторических материа­лов он подолгу изучал губернские архивы (в том числе в Петрозавод­ске), исследовал языки. Шёгрен записывал фольклор (в российской и финляндской Карелии, также в Ингерманландии), но почти не публиковал собранные им фольклорные материалы — они были от­части переданы им в 1848 г. Леннроту, а отчасти лишь посмертно из­влечены из его рукописного наследия и опубликованы другими ис­следователями много десятилетий спустя. Фольклористы иногда на­зывают Шёгрена «слепым собирателем», недооценившим значения собранных им материалов.

Однако это не преуменьшает роли Шёгрена в развитии финно-угроведения в самом широком, комплексном значении этого слова. Он был не только предшественником Э. Лённрота и М. А. Кастрена, но и во многом содействовал их экспедиционной работе. Как член Рос­сийской Академии Шегрен пользовался определенным влиянием в составлении экспедиционных программ, в изыскании финансовых средств, в публикации собранных материалов и исследований. Дос­таточно сказать, что обе продолжительные поездки Кастрена в Си­бирь в 1840-е гг. финансировались главным образом Петербургской академией (Кастрен состоял ее адъюнктом), и в России же были опубликованы многие его исследования. Некоторые финские и за­падные исследователи считают, что именно Петербург являлся до определенного времени центром мирового финно-угроведения. Причем польза от совместных усилий была обоюдной — и для Рос­сии, и для Финляндии. Еще в 1821 г. Шёгрен писал об этом в издан­ной на немецком языке в Петербурге книге «О финском языке и ли­тературе»: «Финский язык представляет для русских не только об­щий интерес, какого он заслуживает уже сам по себе как язык весьма примечательный, но и как язык одной из связанных с ними народно­стей, изучение которых может многое прояснить в самой русской ис­тории».

Финнам же было важно выяснить свое историческое место среди народов Евразии, свои древние корни, свою этническую историю. Кастрен, едва ли не первый введший в финскую науку понятие этно­графии как научной дисциплины, подчеркивал следующую мысль: у некоторых, особенно малых, народов может не быть самостоятель­ной государственно-политической истории, но у всех народов есть своя этническая история, которую необходимо изучать. Недолгая жизнь Кастрена-исследователя (он умер в возрасте 39 лет от туберку­леза легких) была поистине подвижнической. В последнюю свою си­бирскую экспедицию он