Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский

Там были вещие слова. «За нашими писателями, — замечал А. Солженицын, — не предполагается, не признается право высказывать опережающие суждения о нравственной жизни человека и общества, по-своему изъяснять социальные проблемы или исторический опыт, так глубоко выстраданный в нашей стране.

Произведения, которые могли бы выразить назревшую народную мысль, своевременно и целительно повлиять в области духовной или на развитие народного сознания, — запрещаются или уродуются цензурой по соображениям мелочным, эгоистическим, а для народной жизни недальновидным».

Притом путь истины от писателя к читателю преграждала многоярусная система «рогаток» и «фильтров». Благополучно выбраться из нее удавалось далеко не всегда, а если удавалось — это и было счастьем.

«Меня били, ох, как били, — писал о себе Ф. Абрамов. — Но проходило время, и выяснялось, что те произведения, которые подвергались наибольшим атакам критики, становились заметными явлениями нашей литературы».

Илья Григорьевич Эренбург, также немало перетерпевший в пору создания мемуаров «Люди, годы, жизнь», будучи умудрен долгим опытом, вздыхал на их страницах: «Стоит писателю сказать нечто за пятьдесят лет или хотя бы за день до того, как это становится общеизвестной истиной, на него все обрушиваются. Но если бы писатели старательно пережевывали аксиомы, то они были бы заправскими дармоедами».

Первооткрыватель в искусстве — всегда возмутитель общественного спокойствия. А если уж художник посягает на покой и показное единомыслие тоталитарных режимов, то на какой-то срок он обречен быть неудачником… Это лишний раз укрепило меня в замысле и названии книги.

1989, сентябрь

Ленивый рыцарь

Портрет-воспоминание

I. Встреча на экзамене

В далекие теперь времена я напечатал в молодежной газете свой первый рассказ. Замысел вынашивался и обдумывался не сразу. Сюжет был из вчерашней студенческой жизни, а внутренним побуждением к писанию, как теперь представляется, явилась попытка частичного реванша за неприкаянность и бездольность ушедшей юности. На нашем, достаточно благополучном по составу обучавшихся, университетском филфаке я был среди тех, кто существовал на одну стипендию. Да и по ряду других объективных причин, гораздо более серьезных (в 1949 году отец подпал под сталинско-бериевскую «очистительную» волну арестов «повторников», когда автоматически давали сроки тем, кто сидел в 1937 году, московскую квартиру отобрали, а мать, исстрадавшаяся и натерпевшаяся страхов еще после первого его ареста, пряталась в деревне), пора студенчества была для меня омрачена. Я жил с клеймом сына «врага народа». Наблюдения над контрастами столичной университетской среды, нашего филологического факультета, где масса сверстников была сытей, уверенней, беспечней, одета лучше, чем я, чувства весьма противоречивые и наложили отпечаток, хотя и до смешного наивный, искажающе робкий и туманный, на мое сочинение.

Насколько уже в 1953 году, очутившись по распределительной путевке в милой мне и поныне заштатной редакции маленькой поволжской республики, я понимал действительные коллизии студенческой поры, говорил изображаемый эпизод. По идее он должен был представлять акт справедливости и возмездия: крупные лыжные состязания на вольных просторах Подмосковья, во время которых неприметный середняк, трудяга и неудачник, приходит на выручку однокурснику — давнему предмету своей тайной ревности. Этот баловень судьбы, отпрыск обеспеченной процветающей семьи, одаренный и самоуверенный гордец, на сей раз угодил в беду. Посрамленному в своем зазнайстве и эгоизме, ему теперь в полной мере дано вкусить величие духа людей скромных возможностей, но чистых и серьезных намерений…

Бог весть, как переворачиваются в мозгах, казалось бы, самые простые и естественные переживания! Обратились они в такой литературный винегрет, в неузнаваемо приукрашенную небылицу, весьма прискорбную с моей нынешней точки зрения. Так я, курсовой комсомольский активист, бригадир на стройке нового здания Московского университета, осмыслял вчерашнее прошлое. Вспоминаю об этом с горечью, но без лишних терзаний, потому что, как говорится, в те годы это был уровень не только моего индивидуального понимания. Хотя мера социального кретинизма, разумеется, у каждого была своя. Наше поколение оболванили и обманули жестоко.

Рассказом этим, в котором заодно подводился решительный итог отношениям с давним школьным приятелем, я, естественно, очень гордился. Каковы же были мои удивление и обида, когда на страницах другой областной газеты в обзорной статье местного критика я прочитал, что рассказ не что иное, как подражание одной из сюжетных линий романа Ю. Трифонова «Студенты». (В 50-е годы да и позже эту большую повесть нередко называли романом.) Конечно, роман этот, широко прошумевший года за два перед тем, я хорошо знал и даже участвовал в студенческих диспутах по книге. Но при чем же здесь мое собственное, кажется, из недр существа исторгнутое детище?

Однако не нужно было увеличительного стекла, чтобы убедиться, насколько прав местный зоил. По истолкованию конфликта, расстановке персонажей, окраске главного события рассказ представлял собой наивную неуклюжую копию.

Впоследствии Ю. Трифонов резко отрицательно отзывался о романе, за который в 1951 году был удостоен Сталинской премии. «Сейчас из романа „Студенты“, которым набита целая полка в моем шкафу, я не могу прочесть ни строки, — писал он в 1973 году. — Даже страшновато взять в руки. Были бы силы, время и, главное, желание, я переписал бы эту книгу от первой до последней страницы».

Как ни убийственна и неумолима оценка, она не исключает все же, что в давней книге есть нечто такое, что, пусть в преображенном до неузнаваемости виде, писатель готов принять и теперь, то самое, что при старании можно было бы «переписать». Что же это такое? Мне кажется, прежде всего — изначальное стремление постичь и осмыслить природу коллизий и социальных конфликтов. И сделать это в своем, только ему присущем ключе. Испытание бытом, властная сила житейских обстоятельств и герой, так или иначе романтически им противостоящий, — смею утверждать, что эта сквозная и заглавная тема позднего Трифонова, пусть в искаженно-робком и трудноузнаваемом виде, была уже в первом романе, хотя эскизы лиц и правдивые штрихи затеряны там в пестром ковре идиллической ложной романтики.

Не стану убаюкиваться напраслиной, что такая литература безвредна, в особенности будучи обращенной к молодежи. Фальшь есть фальшь, хотя бы даже невольная. И на неокрепшее юношеское понимание она способна оказывать отнюдь не благотворное воздействие… Правда, и самому автору «Студентов» было тогда лишь 25 лет.

Полтора десятилетия шло затем накопление жизненного опыта, совершались духовные повороты, которые привели писателя к его художественным открытиям. Это в первую очередь — произведения, составившие смысловое единство и известные под названием «городского» цикла — от повестей «Обмен» (1969), «Предварительные итоги» (1970), «Долгое прощание» (1971), «Другая жизнь» (1975), «Дом на набережной» (1976), до романов «Старик» (1978) и «Время