Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский

помогает, а мешает постичь истинное переплетение реальных противоречий, выраженное в этом образе.

Не делая никаких уступок эгоистическим наклонностям человеческой натуры, в том числе и многообразно запечатлевая уродства собственнического индивидуализма, Ю. Трифонов в дальнейшем дал куда более глубокое и верное осмысление затронутой жизненной коллизии: сочетанию больших интересов общества и маленького бытового, житейского счастья человека, основанного на честном труде.

Автор произведений «городского» цикла не уставал поднимать голос «в защиту быта… Не нужно говорить о нем презрительно, — повторял Ю. Трифонов, — как о низменной стороне человеческой жизни, недостойной литературы. Ведь быт — это обыкновенная жизнь» (статья «Выбирать, решаться, жертвовать», 1971).

«Нет, не о быте — о жизни!» — так назвал он свое выступление на Шестом съезде Союза писателей СССР (1976). «Ну что такое быт?.. — говорил Ю. Трифонов. — Химчистки, парикмахерские… Да, это называется бытом. Но и семейная жизнь — тоже быт… И рождение человека, и смерть стариков, и болезни, и свадьбы — тоже быт. И взаимоотношения друзей, товарищей по работе, любовь, ссоры, ревность, зависть — все это тоже быт. Но ведь из этого и состоит жизнь!»

В представлении Ю. Трифонова последней поры творчества нет ничего бессмысленней, обманчивей и криводушней, чем намеренное, неоправданное противопоставление труда и быта, служения возвышенным гражданским идеалам и благополучия личности, деятельности на пользу общества и счастья, житейского устройства человека в краткий срок, отпущенный ему на земле. В таком нарочитом противопоставлении писатель усматривал лишь злонамеренные проявления антигуманной демагогии, плоды и последствия бесчеловечной идеологии «винтиков».

Не может быть здоровым и счастливым общество, если обездолены его лучшие труженики. Все крутые ступени прогресса истории, в обилии политые потом и кровью людей, классовые битвы, все революции, оплаченные жизнями миллионов, все неимоверные жертвы, принесенные передовыми умами и защитниками народных интересов, оправданы только в том случае, если от этого затем счастливей, теплее, радостней, уютней жить человеку.

С особой силой эта мысль развита в последнем, неоконченном романе Ю. Трифонова «Исчезновение».

Один из главных его героев Николай Григорьевич Баюков, большевик с 1905 года, всего себя отдавший служению революции, в трудный момент рокового 1937 года мысленно подводит итог прожитой жизни. Поздним вечером он стоит у окна своей комнаты и смотрит на противоположные освещенные окна нескольких корпусов огромного дома для ответственных работников, за которыми многообразно движется и теплится чужая жизнь.

Отдавшись созерцанию и почти бессознательно перебирая в памяти минувшее, Николай Григорьевич думает о том, как долго у него не было своего домашнего очага и семейного уюта, любви и тепла ближних. Только переезды, крайнее нервное напряжение, риск, изматывающий труд, казенные чужие стены и готовность к лишениям и жертвам профессионального революционера.

Теперь ему сорок семь лет. Он двенадцать лет женат, у него любимая жена Лиза и двое детей, мальчик и девочка. После долгих скитаний они наконец осели в этом московском доме. Хорошая, дружная, интересная семья, где он за эти двенадцать лет получил так много неведомых ему прежде тепла и душевной ласки. Для него тоже как будто наконец зажегся свой домашний абажур. Жизнь обрела новые краски, вкус, дополнительный, ранее незнакомый смысл.

И вот теперь петли судьбы сужаются: аресты идут вокруг, рядом, он уже предчувствует, что неизбежен его черед. Каждая ночь может оказаться последней, жизнь кончается. И каков же итог?

«Перед сном Николай Григорьевич стоял у окна в кабинете, — читаем в романе, — был миг тишины, гости ушли, Лиза была в ванной, бабушка спала в своей комнате за портьерой, — и, погасив свет, оставив только ночник над диваном, смотрел на двор, на тысячи окон, еще полные вечерней жизни, оранжевых, желтых, красных, редко где попадался зеленоватый абажур… и думал как-то странно, разом о нескольких вещах, мысли накладывались пластами, были стеклянны, одна просвечивала сквозь другую: он думал о том, как много домов было в его жизни, начиная с Темерника, Саратова, Екатеринбурга… потом в Питере на Четырнадцатой линии, в Москве в „Метрополе“, в салон-вагонах, в Гельсингфорсе на Альберт-гаттан, в Дайрене, бог знает где, но нигде не было дома, все было зыбко, куда-то катилось, вечный салон-вагон. Это чувство возникло только здесь, Лиза и дети, жизнь завершается, должно же это когда-то быть, ведь ради этого, ради этого же делаются революции…»

Почти предсмертный стон души Николая Григорьевича: действительно, революции делаются ради этого!

V. Дневник журналиста Корышева

…Взгляды на соотношение личного и общественного, близко предвосхищающие «позднего» Трифонова, и развиты в монологе-записях Корышева из романа «Утоление жажды». По своему существу они, эти взгляды, гораздо шире и гуманнее, нежели те, что логикой иных сюжетных построений и устами героев зачастую утверждает автор в фабуле сугубо «производственной».

Не думаю, чтобы это было сделано намеренно. Скорее всего, просто так получилось, сложилось, написалось. Но так или иначе, между обеими «частями» произведения, если вдуматься, имеются внутренние несоответствия и даже прямые концептуальные противоречия. Новое вино влито в старые мехи. И хотя, очевидно, ощущая это и соблюдая единство произведения, романист всячески старается скрыть образовавшийся казус и с помощью смысловых заплаток, сюжетных мостиков и швов пытается как-то свести концы с концами, удается это с трудом…

Петр Корышев — фигура автобиографическая. Причем некоторые черты самопортрета личности запечатлены автором в стремлении поведать о духовной, психологической и нравственной травме, вызванной трагической потерей родителей, а затем долголетними мытарствами и томлениями на положении «подозрительного» и «второсортного» члена общества. Рассказать об этом с реалистической откровенностью.

Разве лишь самые косвенные признаки этих внутренних состояний, да и то уловимые только обостренным зрением посвященного наблюдателя, можно было угадать в анкетно благополучной и романтически отрумяненной фигуре Вадима Белова из «Студентов» (скажем, его болезненная застенчивость, некоторая неудачливость и пр.). С такой поправкой — хронологически — Петр Корышев, конечно, продолжение автобиографического образа Белова; идет как бы повествование о его дальнейшей судьбе.

Корышев приезжает в Туркмению летом 1957 года в надежде начать здесь новую жизнь, вырвавшись из профессионального да и материального тупика, в котором находился не по своей вине. Его отец, старый революционер, член партии с 1907 года, посмертно реабилитирован. Это и открывает Корышеву возможность устроиться в областную газету Туркмении.

Удается это, правда, не без некоторой административной волынки, напомнившей о недавних временах. «Черт возьми, за последние двадцать лет, — рассказывает о себе Корышев, — я так привык к тому, что все мои дела сопровождает „какая-то странная волынка“. Это началось еще со школы, с седьмого класса, когда меня долго не принимали в какой-то оборонный кружок как сына врага народа. И потом длилось всю жизнь: на заводе, в армии, в университете, после