Работы разных лет: история литературы, критика, переводы - Дмитрий Петрович Бак

ни письма, ни открытки, кроме записки с новогодними пожеланиями. В середине февраля я отправил письмо, потом открытку – дошли ли они? Мы существуем по-прежнему – я и все мои друзья (хотя с некоторыми из них я сейчас не могу общаться лично[757]); условия тяжелые, даже нормально питаться очень трудно. Я по-прежнему без работы, истощен болезнями, которые, впрочем, не слишком серьезны. Вскоре, возможно, уеду на время в пригород, вот и наберусь сил; сейчас не занимаюсь ничем, даже не читаю почти, хотя времени у меня, безработного, уйма. А вообще-то мы держимся! Очень тягостно, что мы ничего не знаем обо всех вас, о Кружке; что с Богатыревым, с Исаченко[758]? Но ведь так же трудно представить, сподобится ли еще когда бы то ни было хоть что-нибудь написать, издать, напр<имер>, автор «Исследований по польск<ой> метрике»[759]. Вы ведь лучше осведомлены о его перспективах – вот мы и просим Вас сказать об этом несколько слов. И вообще очень, очень просим писем! А за брошюры – горячая Вам благодарность! Словно бы с того света пришла эта почта… NB – они дали мне вместе с 8-м томом «Travaux»[760] так много пищи для размышлений (прежде всего благодаря постоянному общению с Жулкевским[761], который учит меня множеству вещей – собственно, всему! – и школит мою методологическую совесть) – об этом я и хотел бы порассуждать на остатке этого листочка бумаги.

1. Эпиграф к «Kindersprache, Aphasie und Lautgesetze» [см. выше. – Д. Б.] – цитата из создателя феноменологического направления Гуссерля[762]; «Axiomatik eines Verssystems», как обещает уже сам заголовок, является попыткой интерпретировать некую область литературоведения как систему утверждений, подлежащих проверке в рамках современной теории синтаксиса научного языка.

То же и в «Теории языка» Бюлера[763]: explicite[764] – последовательное признание доктрины Гуссерля, implicite[765] – на сегодняшний день единственная широкомасштабная аксиоматизация языковой теории, опять же почти в строгом соответствии с принципами, напр<имер>, «Logische Aufbau der Welt» Карнапа[766]. Вспоминаю, как мы с Жулкевским беседовали с Тростом[767], который не мог понять: 1) нашего безразличия к феноменологии; 2) нашего интереса к логистике, Венскому кружку[768] и т. д.

Итак, структурализм (и представляющая его сегодня новейшая фонологическая лингвистика) – по собственной своей структуре и исходным предпосылкам (а также по происхождению: Соссюр[769] – Дюркгейм[770] – Мейерсон[771] – Венский кружок…) представляет собою научную дисциплину, основанную на принципах аксиоматизации теории, на проверяемости [weryfikacyjnocści] (т. е. сводимости к системе аксиом) всех ее не-первичных утверждений, а также на различении обыденной и научной реальности и на признании приоритета последней. Это означает, что классификация, принятая в рамках теории, не выводима из «переживания» исторической действительности (в какой бы то ни было ее модальности), но предопределена самою же внутренней структурой теории, синтаксическими принципами ее языка и т. д. Эта характеристика не противоречит современному эмпиризму (Витгенштейн[772], Карнап[773], Несс[774]), который всякое знание выводит из «протокольных утверждений» [Protokolsätze], поскольку, как свидетельствуют недавние исследования (Поппер[775]), «протокольные утверждения» никогда не бывают нам даны обособленно, но исключительно в рамках целостной теории.

Все это – фундаментальные положения, феноменологии чуждые, с нею не совместимые.

Феноменологические вкрапления в фонологии свидетельствуют, по крайней мере, об отсутствии контролирующей методологической рефлексии, если не о методологическом конфликте, взрывающем фонологию изнутри.

2. В своей беспорядочной статье («Travaux», 8) Пос[776] провозглашает одною из величайших заслуг фонологии реабилитацию интроспекции и восстановление ее прежних прав в гуманитарном познании (опускаю причудливую аргументацию этой фантасмагории); и это, дескать, происходит после нескольких десятилетий героических усилий ученых всего мира, стремившихся к вытеснению интроспекции из методики, теории и техники гуманитарных наук, поскольку интроспекция ex definition[777] связана с понятием сознания, а в конечном счете (благодаря своему техническому и теоретическому аппарату) – с психологизмом. Интроспекция – это техника получения данных о явлениях «объективно непознаваемых», личностно уникальных и «внутренних», техника психологическая par excellence.

Провоцируя восстановление прав интроспекции в гуманитарных науках и, тем самым, игнорируя своеобразие исследовательского их инструментария, Пос освящает психологическую терминологию и тематику в лингвистике и в гуманитарии как таковой.

В совершенном согласии с этими взглядами ван Вейк[778] в своей необъятной по объему статье (ibidem[779]) озабоченно размышляет над отношением фонологических и внефонологических элементов к сознательным и бессознательным! Впрочем, и сам автор всем этим как будто бы слегка сконфужен.

3. Следующим этапом методологического разложения фонологии можно считать, напр<имер>, сочинения де Гроота[780] (между прочим, в «Travaux», 8). Исходя из тезиса, что более невозможно говорить о какой бы то ни было самостоятельной научной реальности, а значит, не существует и автономии научных дисциплин, обладающих (и ограниченных) особым набором присущих им задач и собственным инструментарием, де Гроот окончательно перечеркивает самостоятельность лингвистики, гуманитарных наук как таковых по отношению к естественным. В свою «систему» науки об ударении он включает понятия par excellence: 1) психологические (подчеркивающие эстетические функции); 2) физиологические (экономическая функция в смысле Г. Спенсера[781] – мне стыдно за надругательство над усилиями авторов «Связи сюжетосложения…»[782] и «О чешском стихе…»[783]); 3) физические (некие «ритмические параметры», измеряемые в единицах объективного, физического времени).

Антропологию культивирует в языкознании Гиннекен[784], декларирующий свою «симпатию» к фонологии (см., например, труды варшавского Съезда славистов). Недавно мы прочитали многозначительные рассуждения о процессах языкового развития в сопоставлении с процессами филогенезиса и онтогенезиса, причем эти понятия, известные как строгие термины антропологии и вообще любой «органической генетики», даны без пояснения, – в каком (метафорическом, а если нет, то в каком именно новом, ибо уже в гуманитарном, а не в естественнонаучном) смысле они употреблены автором. Поймите же, как на фоне всего сказанного должен был меня обеспокоить этот натурализм (по крайней мере терминологический) у Того, Кто[785] после смерти Н. С. Трубецкого несет всю ответственность за лидирующее представительство структурной лингвистики на всемирном форуме гуманитарных наук!

4. «Какой простор!» – воскликнул на одном из последних лингвистических конгрессов Л. Ельмслев[786], пришедший в восторг от нескольких изложенных им же наблюдений, совершенно не задумываясь об их специфике (лингвистической? психологической? физиологической?). Он-де таким образом «преодолел» узкие, жесткие, чересчур обедняющие беспредельную, необъятную в своем богатстве живую действительность, чрезмерно ее схематизирующие методологические рамки фонологии… и вот уже отвешивает ему низкий поклон автор «Теории формального метода» попутчик [poputčik][787] опоязовцев – Эйхенбаум[788] и потирает в гробу руки покойник Бергсон[789].

Нет! «Пафос науки» состоит не в попытке объять «необъятную», «живую» и пр., т. е. попросту бергсоновскую