Андрей Платонов, Георгий Иванов и другие… - Борис Левит-Броун

и даже писал едкие критические статьи.

Но главный план его жизни, возвышающий «обман», который и был глубочайшей истиной Георгия Иванова, воздымался над временами и границами. Настоящий Иванов был не в мире, а высоко над.

Он был страдалец и визионер, он видел и туда и сюда: за горизонт недостигнутого, но и за горизонт утраченного, далёко-далёко за горизонт…

Ликование вечной, блаженной весны,

Упоительные соловьиные трели

И магический блеск средиземной луны

Головокружительно мне надоели.

Даже больше того. И совсем я не здесь,

Не на юге, а в северной царской столице.

Там остался я жить. Настоящий. Я – весь.

Эмигрантская быль мне всего только снится —

И Берлин, и Париж, и постылая Ницца.

…Зимний день. Петербург. С Гумилевым вдвоем,

Вдоль замерзшей Невы, как по берегу Леты,

Мы спокойно, классически просто идем,

Как попарно когда-то ходили поэты.

А ходили попарно?

Но уже развёртывается волшебный свиток прошлого…

Если и не до самых до грек (кто знает, ходили ли попарно Платон и Аристотель?), то уж до Рафаэлевой «Афинской школы» точно. Работает сверхгоризонтность взгляда, которую Иванов в себе точно знал. Умница был. Пониматель! И потому с неизбежностью:

Теперь, когда я сгнил и черви обглодали

До блеска остов мой и удалились прочь,

Со мной случилось то, чего не ожидали

Ни те, кто мне вредил, ни кто хотел помочь.

Любезные друзья, не стоил я презренья,

Прелестные враги, помочь вы не могли.

Мне исковеркал жизнь талант двойного зренья,

Но даже черви им, увы, пренебрегли.

Лев Шестов рассказал об ангеле смерти, который дарует некоторым – но только некоторым, редким, – «вторые глаза».

Ну, вот они… вторые.

Как у Тютчева с судьбой, у Иванова со смертью были свои отношения, ибо на лезвии смерти тихо покоилась его душа, в любую секунду готовая быть аккуратно разрезанной пополам.

Ну, мало ли что бывает?..

Мало ли, что бывало —

Вот облако проплывает,

Проплывает, как проплывало,

Деревья, автомобили,

Лягушки в пруду поют.

… Сегодня меня убили.

Завтра тебя убьют.

Такому не может повредить никто.

И помочь тоже.

Вот почему и преданная Ирина Одоевцева не помогла.

Он то и дело писал о ней, как о несбывшемся или как об утраченном прошлом.

Он беззастенчиво лгал – прав тот, что говорит: «обманщик, правдивый до слёз» — не об Иванове говорит, о поэте вообще. А с гор глухо громыхает Заратустрово:

«Много лгут поэты!..». Да, он лгал формальную ложь, ибо обстоятельства жизни далеко не сразу, лишь под конец, стали невыносимы. Но всё было и так и не так.

Женщина его любви была очаровательна, но, храня ему супружескую верность, не любила его так, как он её. И однажды чуть не ушла от него к другому.

Собственно, ушла. Иванов дал развод. Но она вернулась – да, по обстоятельствам, но вернулась, – и осталась с ним уже до конца, который своим кратковременным уходом и ускорила. Ускорила-таки, «змея»!

Отзовись, кукушечка, яблочко, змеёныш,

весточка, царапинка, снежинка, ручеёк,

нежности последыш, нелепости приёмыш,

кофе-чае-сахарный потерянный паёк.

Отзовись, очухайся, пошевелись спросонок,

в одеяльной одури, в подушечной глуши,

белочка, метёлочка, косточка, утёнок,

ленточкой, верёвочкой, чулочком задуши…

Она и задушила.

Запутался Жоржик (так звали Иванова в Париже) в тонких одеялах своей Ирины… задохнулся в подушечной пыли.

Но всё равно Иванов больше.

Иванов – это не кошмар жизни. Иванов – это жизнь, как кошмар…

Как тихий-тихий ужас, как тяжкий сбывшийся сон, в котором ничто не сбывается, и так нам всем и надо – вот это Иванов:

Мы не молоды. Но и не стары.

Мы не мертвые. И не живые.

Вот мы слушаем рокот гитары

И романса «слова роковые».

О беспамятном счастье цыганском,

Об угарной любви и разлуке,

И – как вызов – стаканы с шампанским

Подымают дрожащие руки.

За бессмыслицу! За неудачи!

За потерю всего дорогого!

И за то, что могло быть иначе,

И за то – что не надо другого!

Страшно, господа… страшно читать: «И за то, что могло быть иначе…», а слышать – «ничего не могло быть иначе!» Речь уже не об эмиграции. И не о потерянной России. Даже не о мире… – речь о жизни, в которою изначально вшита ампула с цианистым калием бессмыслицы. Это вам не какой-то Гамбургский счёт. С этой высоты и Гамбурга не различить. Над этим только Бог, если ты смеешь верить в Него с отвагой.

Иванов верил, но не отваживался.

Стоят сады в сияньи белоснежном,

И ветер шелестит дыханьем влажным.

– Поговорим с тобой о самом важном,

О самом страшном и о самом нежном,

Поговорим с тобой о неизбежном:

Ты прожил жизнь, ее не замечая,

Бессмысленно мечтая и скучая, —

Вот, наконец, кончается и это…

Я слушаю его, не отвечая,

Да он, конечно, и не ждет ответа.

Нет, атеистом Иванов не был, но вера не слышна в его стихах, как не слышна она и у Тютчева, ближайшего по силе и духу пращура его.

Вот нашёл у Юрия Иваска любопытный пассаж об Иванове: «Это сладчайшая трагическая поэзия. Волчий ужас переводит он на язык соловьиных трелей и в мировой пустоте слышит божественную музыку. Эта музыка никого не спасёт, но она есть».

Замечательно! Красиво и сомнительно. Хоть и правда, а всё равно сомнительно.

Божественная музыка, которая никого не спасёт? Хм… чем же она тогда божественная? Но факт. Музыка Георгия Иванова божественна. В ней не слышна вера, в ней слышно более страстное, мучительное и робкое, что есть у каждого, даже самого маловерного из нас. В ней слышно то, чем переполнены душераздирающе райские напевы Петра Ильича Чайковского – надежда.

Это как это – «душераздирающе райские»?

Да очень просто: посреди ада раем только и можно, что душу разодрать.