Андрей Платонов, Георгий Иванов и другие… - Борис Левит-Броун

миллионы лет.

Хорошо – что никого,

Хорошо – что ничего,

Так черно и так мертво,

Что мертвее быть не может

И чернее не бывать,

Что никто нам не поможет

И не надо помогать.

О, Господи, что хорошо? Что нет России? Что Бога нет? Что никого и ничего? Что никто не поможет? Глухое, даже злобное отчаяние. И «не надо помогать» – это «не надо», этот мотив язвительного самобичевания, словно самонаказания за беспомощность, звучит у Иванова не раз:

За бессмыслицу, за неудачи,

За потерю всего дорогого,

И за то, что могло быть иначе,

И за то, что не надо другого.

Опять это «не надо» – как раздирание собственной раны. И вдруг в этой черноте, черней которой не бывает, вновь робкая, но не смирённая, неумирающая надежда.

В ветвях олеандровых трель соловья.

Калитка захлопнулась с жалобным стуком.

Луна закатилась за тучи. А я

Кончаю земное хожденье по мукам,

Хожденье по мукам, что видел во сне —

С изгнаньем, любовью к тебе и грехами.

Но я не забыл, что обещано мне

Воскреснуть. Вернуться в Россию – стихами.

Простота высказыванья. Чистейшей прелести чистейший образец. Георгий Иванов – самый близкий к Тютчеву, но более изящный, более пластичный, не такой каменный, каким был русский гигант XIX века. Близость к Тютчеву – высшая проба его звучащего золота, уже почти не слышного изуродованному эстетическому чувству современного русского, да просто недоступного русскому слуху, оголтелому в деревянной стуканине чурок шестидесятников и плоско политизированном ИТР-интеллектуализме 70-х.

«Вернуться в Россию стихами»? Хотел вернуться в Россию? Что, серьёзно? Верил?

Да, какой там… себя заговаривал! Всё ведь понимал. Гранил свои бриллианты, свои восьми/двенадцатистишия, а эмиграция именовала его своим первым поэтом.

Но слишком, слишком тесно… слишком узко это для Георгия Иванова, одного из нескольких наиглубочайших и самых недооцененных поэтов русской поэзии вообще.

У Иванова есть статья о Маяковском и Есенине. Из неё одной понятно многое об этом художнике. Вся интимность его сердца с Есениным, не с Маяковским. А по пронзительности сердечной жалобы, по взрыдности, пусть и без есенинского метанья, Георгий Иванов не слабей Есенина. Даже сильней. (Талантливому Пастернаку с его обещанными «стихами навзрыд» и вовсе не достать).

Но мужественней.

Больше мужчина, меньше слабак.

Своим стихом Иванов всегда безошибочно находит сердечную беззащитность и вливает в неё яд строк концентрированным кратким уколом. От краткости и концентрации укол делается ударом, как будто жестокий лучник без промаха всадил стрелу в щель на стыке доспехов.

Синий вечер, тихий ветер

И (целуя руки эти)

В небе, розовом до края, —

Догорая, умирая…

В небе, розовом до муки,

Плыли птицы или звезды,

И (целуя эти руки)

Было рано или поздно —

В небе, розовом до края,

Тихо кануть в сумрак томный,

Ничего, как жизнь, не зная,

Ничего, как смерть, не помня.

Я не знаю, кому ещё удавалось рассказать, да нет, не рассказать… взрезать без наркоза на твоей груди, как на прозекторском столе, всю твою скрытую жизнь, развернуть перед тобой и бережно, но всё равно больно, показать тебе нагого ребенка… грудного ребенка твоей сокровеннейшей тоски, твоей уязвлённости смертью, предчувствий, гнетущих тебя, а вот теперь уже как будто бы даже и благотворящих. Ибо он есть… – вот он, тот, который понимает тебя, потому что разве ж напишешь такое, если не понимать, что «в небе, розовом до муки» – не важно «птицы или звёзды» – всякий раз «догорая-умирая» мается и твоя душа, не знает, что бессмертна, а если знает, то не верит, а если верит, то не до конца, что «поздно» ли… «рано» ли, а ничего нельзя спасти, даже «целуя руки эти». Жизнь ничего не знает – и не надо знать. Смерть ничего не помнит – и не надо помнить. Простота и чистота льда, бирюзовая прозрачность безукоризненного кристалла. Сквозь неё форма светит дающим надежду смыслом, а смысл лишает надежды формой, и они – одно.

Поэтическая форма у Георгия Иванова безнадежна, потому что окончательна.

Окончательна до безнадежности, как всякое совершенство. Не только нельзя проще, или совершенней – просто невозможно по-другому. После него уже невозможно.

Мне весна ничего не сказала —

Не могла. Может быть – не нашлась.

Только в мутном пролете вокзала

Мимолетная люстра зажглась.

Только кто-то кому-то с перрона

Поклонился в ночной синеве,

Только слабо блеснула корона

На несчастной моей голове.

Невозможно. Загадка ясности волшебной. Как он нашёл эту простоту изъяснения?

И эту сладкую иглу для души? Я не понимаю… (и потому задаюсь дурацкими вопросами!)

Вздохни, вздохни еще, чтоб душу взволновать,

Печаль моя! Мы в сумерках блуждаем

И, обреченные любить и умирать,

Так редко о любви и смерти вспоминаем.

А ведь это фрагмент из далеко не лучшего его стиха. Когда я смотрю в эти строки, меня истинно охватывает ужас. За допущенностью развязного индивидуализма утрачены главные вещи!

Говорим одни пошлости!

Мыслим трюизмами.

Разучились носить в себе и напряженно думать о самых важных вещах.

Время считаем целковыми.

Достижения – популярностью.

Своевременно обиженные на дикую судьбу дикой страны, превратили поэзию в переносную трибуну сожалений и глумливых инвектив.

Лирическое растоптано.

Орлиность невозможна, горизонта нет.

Мы не слышим Экклезиаста. Нет даже томления духа. Одна суета. Мы не понимаем уже давно, что значит: «Место мудрых в доме плача».

А когда думаем, что понимаем, то наружу выдавливается не мужество мудрости, а плебейская депрессуха вечных жертв. «Так редко о любви и смерти…»

Может, это не мы, а так было всегда? Уже принц датский сетовал: «О, низость, низость с низкою улыбкой…»

Иванов колоссально высок.

Он – Поэт распоряженьем вышним – нёс в себе громадное знание сути вещей и, что даже важнее, колоссальную приближенность внутреннего взора к сути вещей.

По улицам рассеянно мы бродим,

На женщин смотрим и в кафе сидим.

Но настоящих слов мы не находим,

А приблизительных мы больше не хотим…

Он был и не был.

Наружно был в мире