Пушкин и компания. Новые беседы любителей русского слова - Борис Михайлович Парамонов

политрука. Заслонялся этой маской. И он не то что имитировал советскую правоверность, а переводил ее в эстетический план. И отсюда оттенок – да, пожалуй, и основной тон его стихов: это элегия, воспоминание о прежнем, о своей молодости. Это временная дистанция очень ощущается у Слуцкого. Не революция, а ностальгия. Поиск утраченного времени. А утраченное время, прошлое неизбежно эстетизируется. Сказать по Шопенгауэру: переживается не в воле, а в представлении.

А вот у Самойлова советский миф исчез, но избавление от него отнюдь не гарантировало качества стихов. То есть стихи были именно хорошими – но не больше. Самойлов не сумел создать индивидуальный миф.

Но нельзя сказать, что не старался. Причем и в жизни, не только в стихах. Вспомним: он уехал из Москвы, поселился в эстонском городе Пярну, купил там дом. Это была в своем роде демонстрация. Он примерял роль отшельника, вот так пытался себя мифологизировать.

Надо выйти из моды,

Улететь из столиц

И на лоне природы

Написать пять страниц.

Пять коротких и точных,

Тех, в которых итог,

Для которых – подстрочник

Небо, звезды и стог.

Возлегая на стоге,

Над плакучей травой,

Звезд увидеть дороги

Над своей головой.

Из высокой вселенной,

Где небесная тишь,

Ты, мой друг убиенный,

На меня поглядишь.

И. Т.: По Бродскому: «Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря».

Б. П.: Но у Самойлова это была имитация, а не судьба. Вспомним, что Бродский написал эти стихи в настоящем изгнании.

И. Т.: Простите, Борис Михайлович, вы же сами сказали, что в создании индивидуального мифа поэту не требуется «гибель всерьез», что это как раз имитация, роль, игра.

Б. П.: Так, да не так. Не все поэты способны к такой игре. Тут требуется некая всамделишная неотмирность, какая-то выделенность, выведенность души за эмпирические пределы. Бродский был отщепенцем, еще в Америку не уехав. Ему эта Америка в принципе – для стихов – и не нужна была. И вообще никуда уезжать не надо, достаточно собственных полутора комнат. «Не выходи из комнаты, не совершай ошибку…»

И. Т.: Да, это стало нынешним гимном эпохи коронавируса.

Б. П.: А Самойлов, мне кажется, как раз не был таким человеком – органически противостоящим всему и всем. Он был человек экстравертный, вообще теплый человек. Не только умный, но и хороший. Всячески человечный. Был, например, сильно пьющим. Это ли не простительно! Скажу больше: это в определенном отношении говорит в пользу человека, тем паче советского или, лучше сказать, подсоветского.

И. Т.: Бабель сказал: самые приятные люди – пьющие евреи.

Не мешай мне пить вино.

В нем таится вдохновенье.

Вдохновенье. А продленья

Нам добиться не дано.

Без вина судьба темна.

Угасает мой светильник.

Смерть – она не собутыльник,

К трезвости зовет она.

Можно ль жить, себя храня,

С чувством самобереженья?

Нет, нельзя среди сраженья

Уберечься от огня!

Ты уж так мне жить позволь,

Чтоб не обращал вниманья

На прерывистость дыханья

И тупую в сердце боль!..

Конечно, Самойлова нужно помянуть только добром. Про него даже строгий ригорист Солженицын ничего худого сказать не мог – хотя старался.

И. Т.: Ну да, Самойлов же написал сатирическую поэму «Струфиан», высмеивающую солженицынскую утопию спасения России на северо-востоке.

Б. П.: И вот к вопросу о советскости: Солженицын с самого начала говорит, что не найти у Самойлова ничего советского в тематике стихов. Вот как изменился Самойлов с ифлийских времен.

И вот вопрос интересный: где Россия скорее спасется – на сибирском северо-востоке или в эстонском Пярну? Мораль тут проста: спасаться нужно в одиночку, а не всем миром. Всем миром нужно только воевать, когда настоящий враг появился. И Давид Самойлов честно этому миру-войне служил.

Я пехотный солдат.

По духу и по нутру.

Трубочкой и вином

Была бы душа согрета.

И где-нибудь на юру

Я, как солдат, умру,

Которого не донесли

До ближнего лазарета.

Нагибин

И. Т.: Исполнилось сто лет со дня рождения Юрия Нагибина. Это, кажется, первый случай такого внушительного юбилея советского писателя, пережившего советскую эпоху. Правда, был и Солженицын, солженицынский столетний юбилей – но кто назовет Солженицына советским писателем?

Относительно Нагибина сомнений как будто нет: да, это советский писатель, в основном корпусе его сочинений. Он, повторим, пережил советскую власть (умер в 1994 году) и уже в новое время опубликовал несколько нашумевших сочинений. Это в первую очередь повести «Тьма в конце туннеля» и «Моя золотая теща». Можно назвать также автобиографическую повесть «Встань и иди» – о мытарствах его приемного отца Марка Левенталя, отправленного еще в 1928 году в пожизненную ссылку – до самой его смерти в 1952 году; в советское время такой текст не напечатали бы.

И, наконец, нужно назвать его «Дневник», который Нагибин полностью подготовил к печати, но не успел увидеть и подержать в руках. И это посмертное, в сущности, произведение заставило по-новому взглянуть на вчерашнего советского автора. Успех «Дневника» превзошел все прежние – и советские, и постсоветские – успехи Нагибина: их было немало, но резонанса такого Нагибин при жизни никогда не имел. Возникает впечатление, что именно этой посмертной книгой Нагибин останется в русской – уже не советской – литературе.

Б. П.: Нагибинский «Дневник» тем еще необычен в его многодесятилетнем творчестве, что он стал сенсацией. Имя Нагибина было известно, его знали и читали, но ничего шумного, именно сенсационного он не написал в советское время. Копья не скрещивались при упоминании имени Нагибина.

Это не удивительно: Нагибин – автор малых жанров, рассказов; протолкнуть такое в печать как будто легче, но и резонанса большого не жди. Ну, разве что один рассказ 1982, кажется, года заставил о себе говорить – «Терпение», довольно объемистый, почти повесть. Я скажу об этой вещи после. Сейчас хочется сказать как раз о начальном Нагибине. Начну с моего к нему отношения, чем-то характерного для восприятия Нагибина широким читателем. Я мало его читал, но имя