Пушкин и компания. Новые беседы любителей русского слова - Борис Михайлович Парамонов

огромную роль играло наше воспитание, еще не формализованное и проводившееся с убедительным фанатизмом. И круг идей, которые мы исповедовали, убежденные этим воспитанием и отторгнутые от других идей. Мы были уверены в справедливости революции, ее исторической неизбежности в России. Мы были убеждены, что беспощадность есть главный метод революционного действия. В нас глубоко сидела вера в бескорыстие деятелей революции и в необходимость самоотречения. Несмотря на провозглашаемый материализм, нас воспитывали идеалистами. Мы стремились жить не ради настоящего, а ради светлого будущего, ради будущего счастья. А оно, учили нас, может осуществиться только путем жертв, страданий, самоотречения нынешних поколений. Никто из нас не был аскетом или фанатиком, но культ страдания и самоотречения глубоко сидел в наших умах. И в них видели ближайшее будущее поколения, так как хорошо осознавали, что не за горами война, где именно нашему поколению придется сыграть свою историческую роль, пройдя сквозь страдание и самоотречение.

Самойлов, вспоминая это время, пишет, что в наибольшей готовности к такой судьбе, к такой, если угодно, жертве был Борис Слуцкий. Он говорил: я хочу писать для умных секретарей обкомов. И Самойлов продолжает:

Идею слияния поэзии с властью не мы придумали. Она перешла к нам от старших. Такова была атмосфера, в которой мы росли, такова была традиция Маяковского, которому мы верили… «Готовились в пророки товарищи мои», – позже скажет тот же Слуцкий. Время было такое: верили в молитву и в разговор с земными богами.

Замечательная двуединая формула: не только молитва богам, но и разговор с ними, разговор, так сказать, на равных. Повторяю: не данничество, не насильственная мобилизация, не лоб забрить, а вольное, добровольное, сознательное и радостное служение. Самойлов далее:

Твердо могу сказать, что оно было честным мировоззрением и отнюдь не исчерпывалось идеей служения искусства власти. Наше как бы согласие с властью не было полной гармонией. Мы требовали признания прав литературы откровенно говорить с народом. У нас было представление о гражданском назначении поэзии. И ощущение эпохи у нас было. Тут уж я могу сказать, что оно компенсировало неполноту или неточность помыслов. Оно не было заблуждением. Умники того времени гордятся тем, что уже тогда все понимали. А они не понимали одного и самого главного: что назначение нашего поколения – воевать и умирать за нашу действительность, что иного исторического выбора у нас нет, что для многих это и будет главным назначением жизни.

Да, вот этого назначения тогдашняя власть тогдашних идеалистов не лишила – воевать и умирать за нашу действительность.

Но не будем тогдашними, а тем более сегодняшними умниками: нужно уметь понять этих молодых людей и преклониться перед их жертвенным идеализмом. Кто бросит в них камень? Да и не были они грешниками.

Так что в этом контексте Давид Самойлов – поэт, несомненно, советский. Но дальше возникают всяческие «но».

Что произошло с этими людьми, с этим поэтическим поколением после войны? Об этом тоже подробно пишет Самойлов в этих своих мемуарах. Он рассказывает о длительных разговорах, который вели втроем он сам, Слуцкий и Сергей Наровчатов – тоже из ифлийцев. В глаза бросалась полная смена идеологических установок послевоенной власти (собственно, уже и во время войны начавшаяся). Вместо мировой революции, интернационала и Коминтерна – имперский национализм (что, между прочим, тоже противоречие в определении: империализм не может, не должен сочетаться с шовинизмом господствующей нации, империализм тоже в своем роде интернационал). Эти свои беседы они называли «откровенным марксизмом». Склонялись думать, что это тактика, а не стратегия. Получилось, что русский патриотизм лучше служит все той же задаче распространения коммунизма, но задача остается той же. Прикрываясь русским патриотизмом, легче выйти к берегу Ла-Манша.

Об этом тогда Самойлов и в стихах писал:

Вот когда припомнились друзья!

Вот когда пошли терзать разлуки!

Вспомнили про души – ведь нельзя,

Чтоб всегда натянуты, как луки.

И куда помчится мой двойник

Через все пределы ожиданья?

С кем он в шесть часов после войны

Побежит на первое свиданье?

Он устал… Иных давно уж нет…

Камни у разбитого Рейхстага…

В тишину, как лекарь в лазарет,

Ночь идет, не замедляя шага.

Кислой медью крыши зеленя,

Ночь идет в просветы стен без стекол.

Медный труп зеленого коня

Скалится, поваленный на цоколь.

Здесь в тиши накрыт наш скромный стол.

Шесть часов… Мы празднуем победу.

Но никто на праздник не пришел.

Те, кого позвал бы я к обеду,

Где они, поэты и друзья!

Кто убит, а кто пропал без вести.

А который, может быть, как я

Пьет коньяк в проклятом Бухаресте.

Трудно в тишине дышать и жить…

И сосед сказал, вздохнув глубоко:

– Может, этот праздник отложить —

Здесь ведь до Парижа недалеко…

Полную победу отпразднуем, когда Париж возьмем – вот ведь что в глубине сознания присутствовало. Отнюдь не на политбеседах с бойцами. Это и интересно: Самойлов ведь был не простой солдат, а довоенный ифлиец из тех идеалистически настроенных юношей.

И еще одно настроение нужно у этих поэтов отметить: ту мысль, что после войны все пойдет по-другому, что поколение победителей будет свободным. Вот такое стихотворение нельзя не привести:

Я вновь покинул Третий Рим,

Где ложь рядилась в ризы дружбы,

Где грубый театральный грим

Скрывать нет поводов и нужды.

А я готов был метров со ста

Лететь, как мошка на огонь,

Как только Каменного моста

Почуял плиты под ногой.

Здесь так живут, презрев терновники

Железных войн и революций —

Уже мужья, уже чиновники,

Уже льстецы и честолюбцы.

А те друзья мои далече,

Узнали тяжесть злой стези,

На крепкие прямые плечи

Судьбу России погрузив.

Прощай, мой Рим! Гудок кричит,

Вправляя даль в железную оправу.

А мы еще придем, чтоб получить

Положенное нам по праву!

Вот верный список настроения тогдашних фронтовиков: опыт войны оживил если не революционную, то активистскую психологию. Надо ли говорить, что это настроение, эти ожидания оказались иллюзорными. Самойлов пишет, что послевоенное