Русский святочный рассказ. Становление жанра - Елена Владимировна Душечкина

забыла предупредить, чтоб он никому не доверял их. Был доля ответственности и на ее стороне, а потому ей ли было укорять сына в том, что случилось, тем более что он сам же нашел возможность поправить дело.

— Итак, мама, — сказал напоследок Саша, — я заработаю им, что стоит эта провизия… На праздниках много времени будет. А потом я надеюсь постоянно иметь эту работу… Вот я и помогу тебе хоть сколько-нибудь, не все же тебе одной трудиться для нас, — хоть на сапоги себе выработаю, все тебе легче будет!.. Ну а теперь, мама, когда ты все узнала, ты не сердишься больше, ты простила меня?

Вместо ответа мать обняла, поцеловала его и тихо промолвила:

— Помощник ты мой!..

Но этими тремя словами как много сказала она и как успокоила мальчика.

На второй день праздника Саша занимал сестренок, устроив им дома какую-то игру, но сам только изредка принимал в ней участие, — он тревожно ждал возвращения матери. Она отправилась на почту получать присланные ей деньги, оттуда же хотела пройти к Москалевым в лавку поблагодарить их за то, что они выручили из беды ее сына, а также узнать, согласны ли они предоставить ему клеить мешочки.

Наконец она явилась и рассказала Саше все, что интересовало его.

— Письмо с десятью рублями, как и говорила, от брата; извиняется, что по случаю свадьбы больше выслать не может. Это, пишет, твоим детям на гостинцы. Потом зашла в лавку к Москалеву, вижу, старик сам сидит в пальто теплом… сильно морозит сегодня!.. Ну и тот, твой тезка, тут же. Я и говорю, так и так, пришла вас поблагодарить — вы моего сынишку третьего дня в сочельник выручили, отпустили ему без денег товару, только, говорю, там больше всего оказалось, чем он брал у вас. А старик указал на племянника: «Это, — говорит, — его штука, сударыня, я в это не вмешивался». А племянник улыбается и говорит: «Мне дяденька приказал отпустить побольше…», и не разберешь их, право!.. Ну, я обоих и поблагодарила… А как же, — говорю потом, — насчет мешочков, — дадите Саше поклеить? Он умеет, говорю, будете довольны… А старик на это мне: «Да это уж решено у нас, пусть послезавтра приходит и начинает. А только вы, сударыня, ему скажите, что сколько он заработает, за все деньгами получит поштучно. Не дошел я до такого стыда, чтобы с ребенка вычитать за такой пустяшный товар. Так и скажите, если согласен на это, то пусть приходит». — Так вот я, Сашура, шла и думала: ты свое дело сделал, предложил им заработать мешочками за товар их, но коли они не хотят, — это их дело… Нельзя же насильно заставить их! И потом как я уходила, старик Москалев еще мне сказал: «Пусть ваш сын доучится в училище, а потом вы его ко мне, сударыня, отдайте в мою торговлю… Я его жалованьем не обижу и вам большое подспорье будет».

Не того хотелось Саше; не о том мечтал покойный отец его, он надеялся, что сын пройдет гимназию, получит высшее образование… А вместо того вот что выпало на долю Саши: городское училище и место приказчика в колониальной лавке… А некоторые товарищи, Степа, например, переходят с будущего года в гимназию! И ему бы хотелось, он способен, желает учиться… Но мать, сестры!.. Надо их успокоить, поддержать… Он помощник матери, он старший в семье!.. Где же тут думать о самом себе?..

А. Бачманова

Рождественская ночь[836]

Степа сидит на лавке в избе у дяди Фаддея и лениво стругает деревянную ложку.

Дядя Фаддей задумал обучить Степу своему ремеслу.

— Зимой много свободного времени, чем так болтаться, паренек, приходи-ка лучше ко мне постругать, — сказал он ему. — Сначала будешь ложки долбить, потом чашки, а там что и помудренее; поглядишь, шутя, лишнюю копейку и зашибешь.

Рад был Степа зашибать копейку; охотно начал ходить к дяде Фаддею. Одна беда: скоро надоело. Он думал, будет все новая работа, думал, дядя Фаддей его за токарный станок посадит, и копейки так и посыплются ему в карман — а вышло не то. К станку дядя Фаддей его не подпускает, сам за ним сидит и работает, а на долю Степы все одно и то же дело, скобли да стругай, стругай да скобли. Скоро ли так доберешься до своей копейки? Пропала у Степы охота учиться новому ремеслу. Скучно ему тут у дяди Фаддея. Хочется ему в лес, на улицу, хочется туда, где все другие ребята… Хочется домой…

И постылая работа сама собой опускается в колени, а глаза пристально глядят в окно.

Что-то теперь дома? Небось, мать Арина, засучив рукава, моет, скоблит, чистит? А то у печки возится, пироги, ватрушки печет?.. Завтра ведь большой праздник… Рождество Христово… разгавливаться будем…

Степа смотрит в окно, дядя Фаддей смотрит на Степу и хмурит седые брови; не выдержал наконец:

— В окно-то глядя, брат, далеко не уедешь, — сказал он сурово, — ворон считать и дома можешь, за этим сюда приходить не стоит.

Степа встрепенулся, схватился было за ложку, но дядя Фаддей стоял уже около него.

— Дай-ка сюда! Э! Да какую опять кривулю выдолбил! Ну что это за ложка? Кто такую купит? И гроша медного никто не даст! — он с сердцем швырнул ложку в угол.

Степа сидел, не поднимая глаз.

— Я, дяденька, думаю, домой пора… обедать… — сказал он робко и потянулся за шапкой.

— То-то, небось, обедать не забудешь, а дело так забытое по часам в коленях валяется! Эх! Эх! Погляжу я, паренек, далеко тебе до покойного батюшки, даром что лицом в него уродился! Тот был прилежный работник, не тебе чета.

Степа стоял у двери и собирался шагнуть за порог, но при последних словах Фаддея вдруг остановился и повернул голову.

— Другое бы дело, дяденька, и я… — сказал он нерешительно.

— Другое! Другое! Все вы так! — рассердился старый Фаддей. — А ты вот это, что в руки-то лезет, делать научись, а другое само придет, когда надо будет. Тоже скажет: другое!

Но Степа не слушал более. Он был уже на улице и, опустив голову, проворно шагал по направлению к дому.

Больно было Степе каждый раз, когда дядя Фаддей вспоминал покойного отца и сравнивал с ним его, Степу. Будто он ленив? Будто дома матери не помогает? Нет, он мать свою любит, он все рад для нее сделать: запречь ли Савраску, съездить в лес за дровами, растопить печь, вымести избу — все это его