Дальнее чтение - Франко Моретти

рассуждениями о формальных революциях в русском и латиноамериканском нарративе – эта же мысль высказывается (а не «допускается», – как об этом пишет Кристал, предполагая нежелание с моей стороны) в статье о европейской литературе («импортирующей формальные новинки, которые она уже не в состоянии производить сама»), о голливудском экспорте («можно […] говорить о наличии противодействующей силы внутри мировой литературной системы») и в самих «Гипотезах». См.: «Европейская литература Нового времени: географический набросок», с. 75; «Планета Голливуд», с. 155. В «Гипотезах» я указывал, что «в тех редких случаях, когда невыполнимая программа все-таки оказывается выполнена, происходят настоящие формальные революции» (с. 85, примеч. 11) и что «изредка структурная слабость становится преимуществом, как в интерпретации Шварцом произведений Машаду» (с. 97, примеч. 31).

143

‘Considering Coldly…’, pp. 69, 73.

144

Возникновение инноваций на полупериферии и их последующий захват и распространение самым центром был описан в нескольких работах о ранней истории романа (Армстронг, Ресиной, Трампнер и другими – все они написаны совершенно независимо от миросистемной теории), показавших, как часто культурные индустрии Лондона и Парижа обнаруживали иностранную форму, незначительно улучшали ее и потом продавали в Европе как свою (включая блестящую работу «английского» романиста Вальтера Скотта). В то время как плутовской роман теряет популярность в своей родной стране, Жиль Блас, Молль Фландерс, Марианна, Том Джонс распространяются по всей Европе; эпистолярные романы, впервые написанные в Испании и Италии, становятся всеобщей модой благодаря Монтескье и Ричардсону (и позже – Гете); американские «рассказы пленников» приобретают всемирную популярность через посредство «Клариссы» и готического романа; итальянское «мелодраматическое воображение» покоряет мир через парижские фельетоны; немецкий роман воспитания перехватывают Стендаль, Бальзак, Диккенс, Бронте, Флобер, Элиот… Конечно же, это не единственно возможный сценарий литературной инновации, возможно, даже не основной; однако такой механизм действительно существует – наполовину мошенничество, наполовину международное разделение труда – и чрезвычайно напоминает другие экономические явления.

145

‘Anglo-Globalism?’, p. 38.

146

Как представляется, это хорошая иллюстрация «куновской» идеи о том, что теоретические ожидания будут подгонять факты в соответствии с твоими желаниями, но еще лучшая иллюстрация «попперовской» идеи о том, что факты (как правило, собранные теми, кто с тобой не согласен) все-таки окажутся сильнее.

147

‘Polysystem Studies’, p. 59. На следующей странице, в сноске, Эвен-Зохар добавляет: «Это справедливо в отношении практически всех литератур Западного полушария. Что же касается Восточного полушария, то, как известно, китайская литература остается загадкой – в частности, ее возникновение и начальный этап развития».

148

За исключением Орсини: «У [Казановы] – имплицитно, а у Моретти – имплицитно присутствует традиционное предположение о наличии «исходного» языка или культуры, обязательно обладающих аурой подлинности, и языка или культуры, на которые «делается перевод», рассматриваемый как своего рода имитация. Вместо этого Лидия Лиу предложила намного более удобное различение между «языком-гостем» и «языком-хозяином», чтобы привлечь внимание к межъязыковой практике, в процессе которой язык-хозяин присваивает понятия и формы. […] Изучение культурных влияний становится изучением присвоений, а не центров и периферий: ‘Maps’, pp. 81–82. Культурная индустрия, в которой «гости» приглашаются «хозяевами», которые «присваивают» их формы… Это что – понятия или фантазии?

149

Arac, ‘Anglo-Globalism?’, pp. 41, 38; Apter, ‘Global Translation, P.255.

150

Сегодня я бы полностью переписал заключительный фрагмент статьи – в первую очередь, учитывая многочисленные практические уточнения, сделанные Александром Бикрофтом: Alexander Beecroft, ‘World Literature Without a Hyphen’, New Left Review II/54 (November-December 2008).

151

К своему стыду замечу, что я пользовался эволюцией и миросистемным анализом на протяжении более десяти лет – даже в этой книге! – совсем не задумываясь об их совместимости. Эволюция сыграла ключевую роль в суждениях о морфологии в «Современном эпосе» (Modern Epic, London 1996), тематические аспекты которого в свою очередь испытывали сильное влияние миросистемного анализа. Через несколько лет миросистемный анализ стал краеугольным камнем «Атласа европейского романа» (Atlas of the European Novel, London 1998) и статей «Гипотезы о мировой литературе» и «Еще гипотезы», включенных в эту книгу; а эволюция стала основой для статей «Литературная бойня» (Modern Language Quarterly, 2000) и «Графики, карты, деревья: абстрактные модели для истории литературы – III» (New Left Review II/28 [July-August 2004]). Несколько абзацев из последней статьи повторены, хотя и не дословно, в этом тексте.

152

Само собой разумеется, что меня интересует их правильность применительно к литературе. В дисциплинах, где они были созданы (в биологии и экономической истории), эти две теории попросту несопоставимы.

153

Stephen Jay Gould, Full House: The Spread of Excellence from Plato to Darwin, New York 1996, pp. 220–221.

154

George Basalla, The Evolution of Technology, Cambridge 1988, PP. 137-8.

155

См.: ‘Graphs, Maps, Trees: Abstract Models for Literary History – Ill’.

156

Antonio Candido, O discurso e a cidade, Sao Paulo 1993.

157

Вряд ли это просто совпадение, что величайший новатор в области наррации в западноевропейской литературе – Джозеф Конрад – сам работал в колониях и формальными новшествами (тяжеловесной, защитной иронией Марлоу) обязан своему желанию представлять периферию на суд аудитории из метрополии. Конечно, в данном случае компоненты этого соединения поменялись местами: сюжет взят из периферии, а стиль – из ядра.

158

Boris Tomashevsky, ‘Thematics’ (1925), in Lee T. Lemon and Marion J. Reis, Russian Formalist Criticism: Four Essays, Nebraska 1965, p. 68; Борис Томашевский, Теория литературы. Поэтика. М.: Аспект Пресс, 1996, с. 183.

159

В этом случае аналогия с биологической мутацией поразительна. «Элементы ДНК и протеиновые участки, исполняющие жизненно важную функцию, сохраняются лучше всего – практически идеально», – утверждают Луиджи Лука Кавалли-Сфорца, Паоло Меноцци и Альберто Пиацца в «Истории и географии генов человека» (Princeton 1994), с. 15: «Это свидетельствует о том, что отбор тщательно контролирует и отсекает изменения, которые могут оказаться вредоносными; из этого также явствует, что эволюционные улучшения на этих участках случаются редко либо отсутствуют. При этом вариация характерна для участков хромосом, которые не являются жизненно важными». В случае