Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

термина была доступна для них в оккамовской традиции, где использовалась в совершенно других идеологических и политических баталиях (чтобы подчинить светскую власть католической церкви). Во-вторых, введение нерелигиозного стандарта для отправления политической власти может быть полностью объяснено в терминах локального контекста. Тем не менее этот жест в соединении с другими непреднамеренно задавал стандарт, который в последующие двести лет мог использоваться как абсолютистами, так и конституционалистами для легитимации гражданских войн и в результате стал характерной особенностью правовых и политических институций современного светского государства.

В ходе сотни локальных идеологических маневров и контрманевров, подобных этому, политические мыслители постепенно и непреднамеренно создавали компоненты юридической идеологии. В процессе использования этих компонентов как элементов легитимации в различных локальных стратегиях они закрепились и образовали основания современной политической рациональности. Таким образом, две цели Скиннера – предложить учитывающий историческую специфику анализ политической мысли и политического действия начала Нового времени и проследить происхождение правовой идеологии – не вступают в противоречие, а взаимно дополняют друг друга – первое открывает второе.

В этом отношении книга 1978 года служит подтверждением высказанного в 1969 году тезиса Скиннера, что существует такой способ изучения истории политики, который может научить нас «отличать необходимое от того, что порождено лишь нашими собственными условными порядками» в настоящем, не подразумевая при этом трансисторической рациональности или субъективности [Skinner 1969: 53][215]. Как и Ницше, Скиннер показывает, что то, что мы считаем необходимым и основополагающим, политически представляет собой незапланированный результат случайных дебатов и баталий. Все это анализируется им в мельчайших подробностях, без апелляций к каким-то скрытым силам, коварству разума или воле к власти, с рассмотрением последствий локальных политических конфликтов, постепенно ведущих к возникновению юридической идеологии, которая, образуя характер современных политических и правовых институций, во всем своем суверенном великолепии управляет сегодня нашей политической мыслью и политическим действием. В той же самой статье Скиннер обещал, что этот вид анализа даст «ключ к самосознанию как таковому». Суть в том, что мы, как современные политические личности, как политические субъекты с индивидуальными правами, являемся подданными этого современного суверена.

Второй тезис

Второй тезис я буду называть исторической прагматикой, чтобы подчеркнуть его отличие от универсальной прагматики Хабермаса, т. е. от его теории универсально действующих условий, при которых могут быть выдвинуты и рационально истолкованы претензии на знание того, что правильно и что истинно. Скиннер не рассматривает политические теории исключительно как рациональные аргументы, претензии на истинность и правильность которых надо оценивать. Главный вопрос, с которым он приступает к исследованиям, заключается не в том, что является политически истинным и правильным. Как мы видели, вопрос этот состоит скорее в том, что считается политически истинным и правильным или что считать основаниями для проверки претензий на политическое знание в различных идеологиях и контекстах, а также как мы объясняем их использование, конвенционализацию и контексты. То есть это историческая, а не универсальная прагматика. Я полагаю, что уже вскользь проиллюстрировал эту установку, но хочу вкратце продемонстрировать, как само исследование Скиннера дает ее обоснование.

Детально анализируя шаги, которые вели к созданию гуманизма, Скиннер обозначает в качестве рубежа постепенную конвенционализацию в XIV–XV веках ныне общепризнанного убеждения, что классическое прошлое значительно отличается от настоящего. Петрарка вывел главное положение, которому фактически предстояло легитимировать гуманистический проект на шестьсот лет вперед: если различие между прошлым и настоящим существует, тогда, чтобы понимать это прошлое, требуется особое искусство – интерпретация – и особое обучение риторики и философии [Skinner 1978, 1: 86–89; Скиннер 2018, 1: 150–154]. Следствием постепенного принятия убеждения в этом значимом различии – от его гетеродоксального выражения у Петрарки до его ортодоксального статуса в среде гуманистической интеллектуальной и политической элиты к 1450‐м годам – было формирование исторического сознания.

Как эти утверждения стали общепризнанными? Ответ Скиннера, опять же, гласит: в ходе идеологических дебатов в университетах и политических баталий в городах-государствах. Гуманисты использовали конвенцию значимого исторического различия в сочетании с другими утверждениями, чтобы обосновать обвинения в анахронизме схоластов – знатоков римского права с их универсалистскими притязаниями и чтобы легитимировать учреждение гуманитарных наук и правового гуманизма. Эти же аргументы использовались, чтобы подорвать имперские претензии на господство над городами-государствами и тем самым легитимировать вооруженное сопротивление. Оружием анахронизма затем пользовался Валла для доказательства того, что Константинов дар был подделкой, подрывая притязания пап на суверенитет над светскими правителями и оправдывая военное сопротивление против папских сил. В свою очередь, утверждение гуманистов, что история циклична, санкционировало обучение политиков гуманитарным наукам и появление советов им в этой области, тем самым исполняя пророчество о возрождении классического республиканизма [Skinner 1978, 1: 69–112].

Прежде всего, этот пример должен прояснить, что критерии проверки притязаний на знание обычно зависимы от идеологии. Утверждение Валлы, что Константинов дар – это подделка, может быть проверено только тогда, когда уже принято понятие анахронизма, что, в свою очередь, подразумевает главную гуманистическую конвенцию значимого исторического различия между классическим прошлым и настоящим. Если этого допущения нет, то апеллировать будут к другим критериям, – критериям, по которым утверждение Валлы выглядит безосновательным. Например: документ следует читать в свете того, что об этом вопросе говорили папы, советы при королевских дворах и традиционные авторитеты, а также в свете их высказываний о том, что история от смерти Христа и до второго пришествия, по существу, является одной и той же. В случае римского права схоласт будет читать его в свете того, что о нем говорили великие комментаторы, и предполагая, что перед ним – непосредственное воплощение универсальных правовых стандартов. То, что в данном случае делает гуманист, – это не просто выдвижение аргумента, но выдвижение нового правила для предъявления аргумента, а именно учитывающей историческую специфику интерпретации, осуществляемой тем, кто имеет гуманитарное образование, исходя из конвенций и осознания значимого исторического различия. Как только ключевые элементы идеологии получают распространение, изменения, которые их появление производит в «формах общественного восприятия», «установках», «ценностях», поведении и основных мотивах, помогают укоренить упомянутые элементы в повседневном опыте [Skinner 1980a].

Это не значит, что понятие идеологии у Скиннера – это понятие закрытого набора конвенций. Он показывает, сколь рациональным был переход от одной идеологии к другой, когда, например, некоторые оккамисты и гуманисты стали лютеранами. Гипотеза, которую подтверждает исследование Скиннера, состоит скорее в том, что рациональная оценка имеет место внутри управляемых конвенцией контекстов, которые сами всегда оспариваются и изменяются в ходе рациональной оценки, как способом, проиллюстрированным выше, так и изложенным ранее в скиннеровском анализе идеологической инновации. Критический разум, таким образом, циркулирует внутри конвенций, в которых претензия на знание возникла изначально, или внутри некоторых других налагаемых конвенций – как, скажем, когда сегодня политические философы, работая в рамках юридического подхода, исследуют эти