Уильям Гэддис: искусство романа - Стивен Мур

адвоката для иска Оскара о нарушении авторских прав. Изначально Гарольд изображается бесхитростным правдорубом, достаточно культурным, чтобы узнать отсылку Оскара к второстепенному стихотворению Йейтса и увидеть сходство между «Однажды в Энтитеме» и «Траур — участь Электры» О’Нила. Оскар сначала удивляется, что Бейси черный, и, среди прочих полурасистских оплошностей, предлагает ему сыграть главную роль в «Императоре Джонсе» О’Нила — пьесе о человеке, попавшем в тюрьму за убийство, тем самым нечаянно намекая на прошлое Бейси. Тот хладнокровен и заботлив: спрашивает о здоровье Гарри, а после упоминания японских айнов в разговоре с Кристиной приносит ей газетную вырезку о «ваших волосатых айнах», весьма ее смутив. Он знает «Федеральные правила гражданского судопроизводства» вдоль и поперек — и даже выбивает из колеи заносчивого и более образованного Мадхара Пая во время дачи показаний Оскара[232]. Услышав, как Бейси справился с показаниями, Гарри говорит, что тот умен и его стоит взять в «Свайн энд Дор», «чтобы приукрасить имидж еще парой меньшинств, пока не посыпались какие-нибудь шальные обвинения в антидискримин…» Впечатляет он и Кристину — как в сексуальном, так и в интеллектуальном плане.

Но Бейси исчезает в середине романа, подав намеренно ошибочную записку от имени Оскара (смелая ловушка, чтобы выиграть апелляцию), а затем выясняется, что Бейси сидел «за такое от чего волосы встанут дыбом и завьются», и изучал право «в тюремной библиотеке в поисках способов» спасти себя и — великодушно — своих сокамерников. Ему это удается, но потом, как позже узнает Гарри, он фальсифицировал заявление о сдаче экзаменов на адвоката: «Подделал подтверждение что у него есть степень от одобренной юридической школы, наверное исправил диплом каких-нибудь непринимающихся курсов по переписке в том же штате что и тюрьма и сфальсифицировал рекомендации о его хорошей моральной репутации и все это в сумме приводит к преступлению класса А, штраф или год тюремного заключения и у него отзывают лицензию на…». Бейси в бегах, продолжает Гарри, предвзято закончив: «Рано или поздно объявится, снова в окружной тюрьме или еще где-нибудь, такой человек не может жить без неприятностей. Объявится».

Мы так и не узнаем его судьбу, но узнаем, как им восхищаются другие, «свидетельствуя о его хорошей моральной репутации». Придавая имени не больше значения, чем Гермоген в платоновском «Кратиле», Мадхар Пай признает, что Бейси, вероятно, не настоящее имя, но это неважно, потому что он «свободный дух»: «Освобожденный от иллюзий абсолютов? берет имя Бейси потому что ему нравится как звучит пусть даже у кого-то другого больше прав на ее суть, это смелость жить в условной вселенной, принять относительный мир, он избавился от всех христианских выдумок, которые помогли его предкам пережить рабство», — все эти качества Гэддис восхваляет в других своих работах[233]. Кристина думает о Бейси в постели с Гарри («он был так уверен в себе, эта чудесная энергия так и бурлила чтобы вырваться на свободу, этот настоящий аппетит, его блестящая на солнце кожа и его руки…») и фантазирует о нем, когда они с Гарри занимаются сексом. Увидев Бейси во сне уже после смерти мужа, Кристина просыпается с осознанием, насколько умной была его юридическая стратегия, что и объясняет Оскару (и читателю), но еще важнее, что «он был не просто умным юристом и добродушным мужчиной настоящим мужчиной, он был нашим другом!» — но Оскар пропускает все мимо ушей, поглощенный очередной каннибальской передачей о природе. На этом фоне его пренебрежение Бейси выглядит еще одиознее; когда он решает, что отсудил всю прибыль от «Крови на красном, белом и синем» — в немалой степени благодаря Бейси, он выбрасывает юриста из мыслей, и ему плевать, даже если тот сейчас трудится на каторге. Кристина считает равнодушие брата «отвратительным»:

— Пока он сидит в какой-нибудь тюрьме и вяжет веники за доллар в день и ты думаешь это правильно?

— Я не говорил что это правильно. Он же сам рискнул разве нет? Когда он врал на экзамене он знал что рано или поздно его могут поймать разве нет? Это не мое…

— Он рискнул ради тебя! […] Боже мой чего он только не вытерпел, потому что его это заботило Оскар, слушал тебя, мирился с тобой он верил в это больше чем все… […]

— Ну а я ничем не могу помочь! Просто так устроена система, я-то ничего не могу поделать разве нет? […] Ничем не могу помочь, так зачем мне об этом думать.

— Ну а я ничем не могу помочь! Просто так устроена система, я-то ничего не могу поделать разве нет? […] Ничем не могу помочь, так зачем мне об этом думать.

— Потому что он был твоим другом!

— Но, нет послушай Кристина не расстраивайся так, я…

— Он был твоим другом, Оскар! Она нашла где-то комок салфетки, прочистила горло — я хочу сказать Боже мой, так ли их у тебя много.

Ни одного, если верить роману, а почему, к этому моменту уже должно быть очевидно (если не раньше). Неудивительно, что он разочаровал отца.

Судья Томас Криз сам так и не появляется в тексте; мы знаем его прежде всего по его опубликованным работам — единственному, по чему, согласно мнению Гэддиса, следует судить о писателе, — а потом уже по новостям из газет и косвенным свидетельствам, которые были бы неприемлемы в суде. В отличие от большинства романов, предыстория Томаса Криза скрывается до конца, до того момента, когда Кристина и Гарри по очереди читают (вслух и про себя) его некролог в New York Times, разбросанный по страницам с 443-й по 465-ю. В начале романа он вводится как герой с решением по делу «Ширк против Поселка Татамаунт», раскрывающим основные черты его характера. Вера в факты и ясность, неприязнь к Югу и СМИ, глубокие познания права, владение английским языком и любовь к тому, что в некрологе называют «изысканной речью, которой он обрамлял свои судебные постановления», обширная эрудиция и ученое остроумие, чувство юмора — то сардоническое, то ребячливое (он без особой необходимости цитирует заголовок бостонской газеты 1944 года, предположительно написанный гарвардским остряком, где сказано: «ПРЕЗИДЕНТ ЛОУЭЛЛ БОРЕТСЯ С ЭРЕКЦИЕЙ[234] НА ГАРВАРДСКОЙ ПЛОЩАДИ»), атеизм, индивидуализм, элитаризм, скепсис к патриотизму, презрение к постмодернистам и критикам-теоретикам, которые сводят «сам язык к теории, превращая его в простую игрушку», хоть это смягчается «убеждением, что риск насмешек, клеветнического внимания со стороны коллег и даже бурных демонстраций возмущенной публики всегда был и остается предсказуемой участью серьезного художника» вроде Ширка, заслуживающего, следовательно, полной защиты законом.

Как и у трех других образцов морали в романе, у судьи Криза есть недостатки: судя по всему, он не был хорошим мужем для двух своих жен. Оскар жалуется, что он отчужденный и придирчивый — подобно ветхозаветному богу, по его намекам — и не щадит чувства других. Кристина срывается: «Гарри он в жизни никого ничего не щадил! Он был самым, одним из самых эгоистичных людей на свете, живым для него был только закон а люди — просто его пешками […] Отец остался хладнокровным до самого конца потребовал [в