Русский святочный рассказ. Становление жанра - Елена Владимировна Душечкина

сюжет, основанный на народных поверьях об активизации на святках инфернальных сил — как, например, в рассказах А. Н. Маслова «Часовой и черт»[686] и Г. П. Данилевского «Бес на вечерницах»[687]. Часто такие фантастические рассказы строились на народных преданиях об инфернальных явлениях, с чем мы уже встречались в рассказах Н. Полевого и Билевича. В других случаях автор таким образом вводил совершенно новый или малоизвестный этнографический и фольклорный материал, что, например, сделал Н. Носилов в рассказе «Цинга», познакомив читателей с верованиями самоедов, живущих на Новой Земле[688]. Любая «чертовщина» оказывалась вполне подходящей темой для святочного текста, и уже от писателя — его фантазии и таланта — зависел успех рассказа. Однако, вопреки распространенному мнению, число русских святочных рассказов конца XIX века с фантастическими инфернальными сюжетами невелико. Чаще всего инфернальному явлению автор находил вполне реалистическое объяснение[689].

Производными от мотива «нечистой силы» стали мотив метели, которой приписывалась в народе «бесовская» сущность[690], и «волчий» мотив. В этом случае «заместителем» инфернальных сил становились разбушевавшаяся природная стихия, способная «завести» человека в «нечистые» места, «заблудить» его, или же волчья стая, угрожающая его жизни. Перелистывая святочные номера иллюстрированных журналов конца века, регулярно встречаешься как с рассказами о преследовании людей волчьей стаей, так и с гравюрами и рисунками на эту тему[691]. Связь «волчьего» мотива со святками, столь рельефно проявившаяся в периодике, обнаруживается в некоторых святочных обрядах[692] и в быличках, приуроченных к зимнему календарному циклу[693]. В рассказах с «волчьим» мотивом и с мотивом метели писатели реализовывали сюжетную схему быличек о столкновении на святках с враждебными человеку силами в «чужом», незнакомом, «опасном» пространстве.

Генетически связанные с быличками о встрече с «нечистой силой» и в той или иной степени отражающие народные верования, святочные рассказы со временем начали широко использовать самые разнообразные сюжеты о сверхъестественных явлениях: все, что не находило объяснения с точки зрения здравого смысла и науки, могло стать предметом изображения в святочном рассказе. Даже в тех случаях, если автор или герой-рассказчик относились к таинственному явлению достаточно скептически, все же встреча с ним обязывала их, по крайней мере, зафиксировать это явление, хотя бы и оставив его необъясненным. Таким образом, тексты о таинственных случаях, предсказаниях, совпадениях, происшествиях постепенно становились не только обычными, но и характерными для святочной литературы. Это рассказы о стуке и треске, топоте шагов и вздохах, которые слышат люди святочными ночами в помещениях, где кто-либо умер насильственной смертью[694], о предсказаниях[695], о явлении/приходе умирающих людей к возлюбленным, родным и друзьям в момент их смерти[696] и тому подобных таинственных явлениях[697]. В эпоху распространившейся моды на спиритизм, магнетизм и духовидство эти мистические течения духовной жизни также попадали в сферу святочной словесности[698]. Рассказы с этими мотивами приурочивались к святкам, и события, в них изображенные, тем самым начинали восприниматься как проявление особой мистики святочного времени, обладающего способностью порождать таинственные и необъяснимые явления.

Играя в образованном обществе ту же самую роль, которую в народе играли былички и бывальщины, подобного рода тексты удовлетворяли «потребность психической тренировки»[699], и весьма показательно, что эта потребность обострялась именно на святках. Многочисленность таких сюжетов, а значит, и популярность, которой они пользовались, объясняется, кроме того, непреходящим и неизменным интересом человека к таинственным, необъяснимым случаям. Как писал в 1880 году автор одного «Святочного фельетона»,

возможность вмешательства тайной сверхъестественной силы в нашу прозаическую жизнь нам так заманчива, так интересна, что нет ни одного человека, даже самого отчаянного атеиста, который бы не нашел в своей жизни хотя одной минуты, хотя одного маленького факта, когда ему пришлось испытать нечто необъяснимое[700].

Святочные сюжеты о таинственных явлениях в свою очередь потянули за собой рассказы с мотивами разнообразных форм расстройства психики — лунатизма[701], летаргии[702], безумия[703] и т. п.

Более непосредственно с устными историями оказались связанными святочные рассказы с мотивом покойника/мертвеца. В одних текстах с этим мотивом развивался популярный фольклорный сюжет о мести покойника за нанесенную ему обиду[704], в других же — рассказывалось о встающих из гробов и могил мертвецах, пугающих людей[705]. К рассказам с «покойницким» мотивом естественно примыкали тексты с мотивом привидения/призрака, в которых привидение (или принятый за привидение человек) пугало людей на кладбище[706], появлялось на святках в домах, где кто-либо умер насильственной смертью[707], приходило во сне, прося погрести по каким-либо причинам незахороненное его тело[708], являлось своим возлюбленным, родным, друзьям, выполняя данное при жизни обещание[709], и т. п. Довольно распространенным был также святочный сюжет о лжепривидениях, когда распространившийся слух о появляющемся где-либо привидении оказывался ложным, и таинственное явление получало в конце концов вполне реальное объяснение[710]. Закрепленность мотива привидения за святочным временем подтверждается также публикациями в праздничных номерах периодики очерков о домах, посещаемых привидениями[711].

Появление в святочных рассказах мотива опьянения также представляется вполне логичным: к этому мотиву писатели прибегали как к одному из способов построения фантастического сюжета. Его популярность в русской святочной литературе объясняется не только непреходящей актуальностью «алкогольной» темы, но и тяготением писателей к реалистическим мотивировкам — отталкиванием от чистой (немотивированной) фантастики. Святочные рассказы с этим мотивом по преимуществу бывали юмористическими[712].

В такой же степени представляется логичным и закономерным возникновение святочных рассказов с мотивом сна. Широко известно, что в народном представлении святочные сны и видения считались пророческими. Чаще всего включение в текст этого мотива предоставляло автору возможность ввести, как и в случае мотива опьянения, фантастический сюжет, не нарушив реальную основу рассказа, причем граница между сном и явью либо затушевывалась, либо сознательно делалась автором расплывчатой[713]. Из этой группы мотивов можно выделить предсмертные сны[714], сны-воспоминания[715], сны-видения о собственной смерти или смерти близкого человека[716], сны о посмертных приключениях героя[717], видения о будущем России[718], сны-предупреждения, рассчитанные на моральное исправление человека[719], сны-антиутопии[720] и др.

Мотив гадания, ставший, как было показано выше, ходовым уже на ранних этапах формирования святочного жанра, продолжал оставаться излюбленным и в конце XIX века. Чаще всего в рассказах с этим мотивом изображалось гадание на зеркале[721], но порою для развития сюжета использовались и другие способы гаданий — «гадание у омута»[722], «гадание на воске»[723], «на паперти»[724],