Русский святочный рассказ. Становление жанра - Елена Владимировна Душечкина

мнению Лескова, в том, «чтобы он оканчивался непременно весело». Что означает для Лескова «веселый» конец произведения? «Веселый» — противоположный грустному, печальному, трагическому, но при этом не обязательно счастливый (как happy end у Диккенса). Однако в русских святочных рассказах, как устных, так и литературных, трагические концовки едва ли не более часты, чем благополучные (см., например, рассказ Л. А. Мея «На паперти»[629], Ф. Ф. Тютчева «Гаданье в зеркало»[630]; В. Чаушанского «Ночь под Новый год»[631] и многие другие). Многочисленные и самые разнообразные виды смертей наполняют святочные рассказы: герои умирают во время гадания, предсказавшего им смерть, их разрывают на части волки, они замерзают в лесу, тонут в водоемах или умирают от разрыва сердца при виде оживших мертвецов и т. д. и т. п. Самый ординарный народный святочный рассказ обычно кончается расплатой человека за свою неосторожность в общении с «нечистой силой»: «Девочка-то дней через пять умерла, а сестра ее болела шибко»[632]; «А одну так за ребро к потолку подвесили, так ее по утру и нашли»[633]; «…не стало ни девки, ни старицка. Так и сгибла»[634].

Лесков игнорирует группу «трагических» святочных рассказов. Он ориентируется на рассказы с забавным и неожиданным концом. Этот тип святочных текстов также известен как в устной, так и в письменной традициях. Как правило, они связаны с быличками о розыгрышах на святках (псевдобыличками). В финале таких текстов вдруг обнаруживается, что опасность была мнимой и герои оказываются в смешном положении[635]. Неожиданный финал, забавная развязка, потешающая читателей и доставляющая им удовольствие, в святочных рассказах Лескова оказываются наиболее частыми (см.: «Дух госпожи Жанлис», «Жемчужное ожерелье», «Грабеж», «Маленькая ошибка»).

Пятое требование, предъявляемое Лесковым к святочному рассказу, состоит в установке на истинность («он должен быть истинное происшествие [курсив Н. Л.]»). Напомню, что устные святочные истории обычно рассказывают о том, что действительно случилось или воспринимается как случившееся. При этом рассказчики либо повествуют о себе, что повышает достоверность их слов («Один раз жениха-то я выворожила, правду…»[636]), либо ссылаются на сведения, услышанные от родных и знакомых («Мать моя рассказывала…»[637]). Все эти нехитрые приемы верификации хорошо известны: отсылкой на свидетеля и вещественными доказательствами рассказчики добиваются доверия к сообщаемому. Лесков, помимо перечисленных приемов, которыми он также пользуется, атмосферы доверия часто добивается воссозданием достоверной обстановки «святочной» беседы и собственным участием в ней. Всякий раз создается иллюзия действительно услышанного и пережитого автором, хотя, как известно, далеко не всегда это было так. В наибольшей степени соответствующим действительности можно, видимо, считать рассказ «Пугало», носящий мемуарный характер, хотя, конечно, и он был подвергнут значительной беллетризации. «Зверь», в основе которого также лежат детские впечатления, имеет прямо противоположный действительности финал. Сын писателя А. Н. Лесков пишет о прототипе дяди: «О прекрасном духовном преображении его в горячего доброхота в семейных преданиях слышно не было. Умер таким, как и жил»[638]. В «Путешествии с нигилистом», написанном от лица автора («Случилось провести мне рождественскую ночь в вагоне, и не без приключений» — 7, 125), воссоздается сцена, которую Лесков «выдумал» сам, опираясь на анекдотический рассказ подруги его дочери (история написания этого рассказа изложена Лесковым в очерке «Старинные психопаты» — 7, 449). Несомненно также, что важнейшим способом создания достоверности у Лескова становится «стилистический натурализм» (по выражению Б. М. Эйхенбаума) — та «установка на слово, на интонацию, на голос», которая считается его подлинным открытием в литературе[639].

Таким образом, рассмотрев те пять требований, которые Лесков предъявлял к святочному рассказу, можно прийти к заключению, что его концепция этой разновидности повествовательных текстов возникла на широком фоне, который включал в себя как европейскую, так и русскую (устную и письменную) «святочные» традиции. Однако Лесков вовсе не был сторонником «святочной» формы самой по себе, понимая, что настоящих высот в той или иной форме может достичь лишь истинный мастер. В письме Суворину от 11 декабря 1888 года он пишет:

Форма рождественского рассказа сильно поизносилась. Она была возведена в перл в Англии Диккенсом. У нас не было хороших рождественских рассказов с Гоголя до «Зап<ечатленного> ангела». С «Зап<ечатленного> ангела» они опять пошли в моду и скоро испошлились. Я совсем более не могу писать этой формой (11, 406).

В приведенном высказывании дана краткая история русского святочного/рождественского рассказа: Гоголь — Диккенс (русские переводы его святочных повестей) — Лесков — таков, по мнению писателя, ряд вершинных достижений в этой области литературы. «Не было хороших рождественских рассказов с Гоголя», — пишет Лесков. А до Гоголя были? Имел ли Лесков в виду нечто, написанное в этом жанре до «Ночи перед Рождеством»? Неизвестно. Вполне вероятно, что прозаические «святочные» сюжеты XVIII века (Чулков, И. Новиков) и «святочные» повести 1820–1830‐х годов (В. Панаев, Н. Полевой, Погодин, Марлинский) прошли мимо его внимания.

После вспышки интереса к святочной проблематике в литературе 1820–1830‐х годов к середине XIX века, как было показано выше, действительно наблюдается некоторое ослабление интереса к календарной словесности. Новый взрыв этого интереса в 70‐х годах и отмечает Лесков. Вряд ли, однако, толчком к «святочному буму» мог стать «Запечатленный ангел» (время публикации — 1873 год). Это явление, как говорилось выше, объясняется ростом периодической печати, которая в сильной мере способствовала развитию календарной продукции. Высокой художественной ценности эта литература в массе своей не имела никогда, но она вызвала к жизни святочные шедевры Лескова.

Впервые к жанру святочного рассказа Лесков обращается на тринадцатом году своей творческой биографии. Именно к этому времени (начало 1870‐х годов) святочный рассказ окончательно оформился как жанр и определил свои тематические границы. Тогда же определилась и внешняя, так сказать, функциональная черта этого жанра: он оказался тесно связанным с периодической печатью и только в ней обрел свой подлинный смысл. Лесков же всегда относился к периодике с напряженным вниманием и глубинным интересом. Но его интересовали не столько публикуемые факты сами по себе, сколько характер их трансформации в процессе восприятия и словесного оформления. Именно поэтому он следил и за святочными материалами, в поэтику которых входила установка на подлинность излагаемого (см., например, письмо С. Н. Шубинскому от 26 декабря 1885 года — 11, 306). Лесков прекрасно знал, что собою представляет «рассказец рядового святочного содержания» (11, 256) — то есть тот фон, на котором ему надлежало выступить. Этот фон, состоящий из набора изношенных святочных сюжетов, не игнорируется им, а напротив, широко и виртуозно используется.

Формально каждый святочный рассказ Лескова может быть отнесен к определенному типу святочного сюжета, начиная с простой былички о встрече с «нечистой силой» и кончая