Два пути. Русская философия как литература. Русское искусство в постисторических контекстах - Евгений Викторович Барабанов

действующей власти и выполняла ряд ее функций. Но это лишь первоначальная социологическая ступень его критики, далее следует интереснейший анализ внутренних мотивов советских философов, когда сам их предмет вошел в стадию перестройки. Происходит то, что никаким планом не предусматривалось: исчезает идеологическое государство с его миражом будущего, но потом приходит другое, с его, условно говоря, воображаемым прошлым. Увлекаемая им мысль или, по крайней мере, то, что ею официально называется, вновь сливается с властью, даже перенимая какую-то часть ее идеологических функций. Программа меняется, лежащие под ней матрицы нет. «Снова – стремление вернуть философии партийность и массовость, соединить ее с идейной непримиримостью, с эстетикой монументальности и долгом служения народу. Снова – потребность очистить ортодоксию от ересей…».

Образы иные, образцы те же. Барабанов – человек, впитавший советский опыт, но не оставшийся его пленником, последовательно отказывается от смешения мысли с мифом, будь это предустановленный порядок советской философии или лозунге нации, с изображением русской идеи подобной купчихе на картине Кустодиева, словом, любая любезная нам идеологическая предзаданность, в скрепах которой тонет трезвый, иногда суровый взгляд на то, что автором было продумано и пережито. Впрочем, это лишь один из многих сюжетов этого великолепного текста, который на наш взгляд, должен остаться в нашей памяти как отпечаток чаадаевского наследия.

Автора никак не назовешь человеком, непомнящим родства, за всеми барабановскими работами слышен неслышный диалог с его предшественниками и учителями, диалог не ученический, но активный и творческий: с тем же Петром Чаадаевым, Виктором Несмеловым, Семеном Франком и просто любимыми авторами, З.Н. Гиппиус, В.В. Вейдле… Им в нашей книге посвящен ряд отлично выписанных, талантливых философских портретов, составляющих второй раздел этих избранных работ. Конечно, само это деление достаточно условно, все разделы перекликаются между собой. Так авторское предисловие к Письмом и заметкам из тюрьмы Бонхеффера или интервью После Освенцима вливаются в тему сопротивления злу, или скажем бердяевскими словами, трагической судьбы человека в современном: этой теме посвящен третий, публицистический пласт нашего издания, но сама тема пронизывает собой весь этот том.

Книга завершается обширным очерком о раннехристианской эстетике – в таких терминах можно было в советском университете говорить о патристике, не произнося такого слова. Здесь студенческая работа, написанная независимо от фундаментальных трудов А.Ф. Лосева, С.С. Аверинцева и других, обнаруживает, помимо прекрасной эрудиции, богатство и самобытность мышления ее автора в области, далекой от основных тем этой книги. Это своего рода академический background в самом начале его творческого пути, которому предстоят другие маршруты, но за спиной которого остается добрая, плотная святоотеческая почва. Давняя эта работа и сегодня отнюдь не утратила своего значения и вполне может послужить отличным введением для тех, кто в свете христианства хотел бы открыть для себя и его видение красоты.

Книга, как было сказано, открывается Заявлением, которое вводит нас в пограничную ситуацию человека, вставшего перед жестким бесповоротным выбором и в каком-то смысле обретающим себя в нем, становящимся собой в риске, мужестве, вызове, и завершается очерком святоотеческой эстетики, где мы оказываемся, если сказать словами Мандельштама, «под сводами седыя тишины» и дышим воздухом богопознания. При всей непохожести эти тексты создают, я бы сказал, «неявную гармонию» этой книги, которая по словам Гераклита, лучше явной.

Это небольшое, ничуть не исчерпывающее введение к первому тому работ Евгения Барабанова я хотел бы завершить личным признанием. Собирая тексты для этого сборника, я намеревался прежде всего отдать дань давней дружбе, но, перечитывая его работы, знакомые с молодости и уже полузабытые, я неожиданно открыл для себя оригинального и сильного мыслителя, оказавшегося для наших дней поразительно актуальным.

Свящ. Владимир Зелинский

«Мне нечего скрывать»

Заявление для прессы[1]

В ночь с 24-го на 25-ое августа Орловское управление КГБ произвело в моей квартире обыск. Искали антисоветскую литературу – ее не нашли. Вместо нее унесли мешок богословских книг, изданных за границей. С 27-го августа начались допросы у следователя О. Ф. Ильина. «Предварительным следствием убедительно доказано, что вы переправляли на Запад антисоветские материалы. Откуда у вас столько эмигрантских книг? Нам известно, что вы регулярно пополняли редакционный портфель журнала «Вестник РСХД»… Не улыбайтесь, дело серьезное…»

В ходе допросов вдруг всплывают слова, сказанные при закрытых дверях, называются имена друзей. Становилось ясным, что на протяжении нескольких месяцев каждый день мой был просвечен, просмотрен, выслежен. Я почувствовал азарт облавы: «Вы окружены, капитулируйте!» На один из допросов была вызвана моя жена. «Вина вашего мужа доказана, – сказали ей, – чистосердечное признание облегчило бы его участь». Я подумал: а в чем собственно моя вина? Почему то, что я делаю, превращает меня в преступника? Ведь речь идет о самом первичном, о самом существенном: о свободе читать и писать, о свободе мысли, о праве на самовыражение, без которых человек теряет себя и свою духовную сущность. Эта возможность неразрывно связана с возможностью передавать и получать любую информацию, если она не содержит военной тайны.

Речь идет о суверенности человеческой мысли и слова, утвержденной в Декларации прав Человека. Наше правительство подписало ее в числе других членов ООН. Советское законодательство также не запрещает те действия, которые мне пытаются вменить в вину. Наоборот, изъятие рукописи и преследование авторов, произвольные запреты на публикацию, воспрепятствование печатанию определенных произведений не только здесь, но и за рубежом, – это явно незаконные действия, которым должен быть положен конец. Травля свободной мысли, усекновение слова, превратившиеся у нас в порочную привычку, не могут быть оправданы ничем. Ссылка на идеологическую борьбу лишена смысла, если встать на правовую почву. Она действительна лишь для тех, кто хочет принимать участие в этой борьбе. Но я не давал идеологической присяги и не обязан обладать непременно официальными убеждениями.

Если государство не хочет публиковать то, что не входит в сферу его интересов, или не соответствует официальным концепциям – все издательское дело у нас национализировано – то по какому праву запрещает оно своим гражданам думать иначе, творить не как предписывается или читать то, к чему лежит душа. В условиях жесткой цензуры известная часть произведений всегда публиковалась за рубежом. В России, в царствование Николая I основные богословские труды Хомякова были напечатаны за границей. Такой же окольный путь к своему читателю порой вынуждены были находить Лев Николаевич Толстой, Владимир Сергеевич Соловьев. Тот факт, что произведения отечественных литераторов стали в наше время публиковаться за границей, сам по себе свидетельствуете рождении творчества, не укладывающегося в рамки дозволенного. Духовная энергия моего народа не подконтрольна официальным идеологическим инстанциям. Она неизбежно находит выход, и с этой