Два пути. Русская философия как литература. Русское искусство в постисторических контекстах - Евгений Викторович Барабанов

Можно спросить: а разве должно, разве могло быть иначе? Мир сей падший, во зле лежит, и все его здешнее падшее время во власти тьмы. И свет миру, это свет уединенной молитвы, и свобода человеческая обретается лишь на глубинах соприкосновения с Богом, преображения в Нем, а всего этого не бывает за пределами этих высот. Отсюда следует примирение с падшестью мира, таким, каким он нам дан, что реально означает бегство от повседневно окружающего нас зла, и в этом как бы примирительном разделении на две, не соприкасающиеся друг с другом сферы существования христианина, сокрыт трагизм не только Церкви, но и мира, в котором он живет. На этот вызов откликается другая статья Барабанова Правда гуманизма, помещенная в сборнике «Самосознание», по отношению ко Глыбам в известной мере полемическом. И в данном случае название ее полемично: какая у гуманизма может быть правда, если в православии он гласно и негласно почитается ересью, а правда лежит совсем в другой области. От гуманизма к Христу (есть такая книга Д. Кончаловского) наша вера знает лишь одно направление духовного пути к истине, суть которого – отречение. Либо ты готов принять посулы сатаны, который, условно говоря, обещает камень превратить в хлеб, чтобы якобы накормить голодных (хотя никогда обещаний не выполняет), либо ты идешь за дарами Христа, и этот путь означает прежде всего отвержение нашей греховной природы. Барабанов выбирает иной маршрут – от

Христа к гуманизму, от Бога к человеку, сотворенному по Его образу. «Гуманизм принял на себя жертвенный подвиг поиска Подлинности, и в этом смысле он может быть истолкован как трагический, но необходимый опыт внутри христианства». Отказываясь от традиционного противопоставления гуманизма и Церкви, Барабанов ищет свою Подлинность в «новом опыте и в новой правде», которые автор, вслед за о. Сергием Желудковым, находит в «христианстве воли», обретения Христа за пределом сакрального пространства Церкви. Как и за порогом тайной внутренней клети, куда оно уходит от мира, исходя из принципа неделимости добра, живущего в людях, как отражения Света, просвещающего всякого человека, входящего в мир.

В то время эта проблема была обусловлена специфическим контекстом полувековой давности, спорам о диссидентах, поддержкой их интеллигенцией, неприятием их православной Церковью и редкой попыткой их оправдания, которую мы находим в настоящем сборнике. Но обсуждавшаяся в то время проблема «анонимных христиан» (выражение Карла Ранера, от которого он потом отказался) далеко выступает за эти рамки; оглянувшись вокруг, разве не услышим отголосок этих споров в самой кипучей современности? Оглянувшись назад, как не вспомнить о дальних корнях этого разногласия, восходящих к Владимиру Соловьеву и его Забытому спору об упадке средневекового миросозерцания и еще дальше к спорам стяжателей с нестяжателями, о чем напоминает посвященная ему обширная статья настоящего сборника? Вглядевшись в будущее, как не узнать в давних и нынешних противостояниях отзвук неминуемого пророчества, которому суждено будет сбыться – не будем называть времена и сроки – в том новом возрасте Церкви, которая по слову Иоанна Златоуста – на него ссылается и наш автор – «вечно юнеет»? У этой юности – богатая традиция, столько святых явило ее своей жизнью или мыслью. Не касаясь старины она, помимо Владимира Соловьева, могла бы опереться в недавнем прошлом на Бердяева, на Георгия Федотова, на почти современника о. Александра Шмемана (если называть самые видные имена), да и не забыть о. Сергия Желудкова, как и самого Евгения Барабанова, так и на десятки голосов, спорящих ныне на дорогах интернета.

«Но почему же мы так глухи к этому великому «общему делу» воцерковления мира? Почему мы так молчаливы и бесстрастны перед натисками лжи и бесчеловечности? Неужели наша церковность – это только чувство немощи и жажда духовных утешений? Неужели слова о христианской ответственности за судьбы мира – пустая и ничего не значащая болтовня?» Эхо, если не буквально тех же, но подобных, созвучных вопросов сегодня можно слышать повсюду. На них есть свои традиционные ответы, которые принимают вид старых обличений в неправомыслии, но просыпаются вновь и вновь. При всей кажущейся их наивности они свидетельствуют о той юности, которая не позади, а впереди нас.

В чем же может заключаться эта возможная юность Православия? Ее можно описать одним словом, безмерно глубоким, как и бесконечно растяжимым, этим словом будет «человечность». Человечность питается соками, наполняющими человеческую природу Христа, Который во веки Тот же, стоящий вне истории, но пребывающий в ней, спасающий человека для жизни вечной, но и не оставляющий его в этой, временной, являющий Себя в Священном Предании, но и в новых гранях, новых преданиях, новых встречах. В человечности и заключена «правда гуманизма», как называется одна из статей, вошедшая в наш сборник. Разумеется, в гуманизме есть и неправда, столько раз изобличенная русской религиозной мыслью от Флоренского до Бердяева (далеко не только русской, есть на эту тему фундаментальное исследование Анри де Любака Драма атеистического гуманизма). В гуманизме есть соблазн человекобожия, разговор о котором стал уже в какой-то мере идеологическим штампом, служащим для вековой борьбы с Западом, заведомо это человекобожие как бы в себе осуществившем. Однако с этой мутной водой греховного гуманизма в канаву сливается и живое дитя, т. е суть христианского благовестия о человеке, его богопросветленности (см. Ин.1,2), его достоинстве, его свободе, отношении к ближнему, его сострадании, вослед Христу исцеляющему. Соучастие человеку в его болезни, нужде, рабстве, унижении – одно из проявлений совести, той, что отвечает на вопрос: а кто есть мой ближний? Оно открывает себя и в ощущении неправды этого падшего мира, его потребности в Спасителе. Об этом ряд текстов можно найти в третьем разделе книги, особенно в замечательном предисловии к письмам и заметкам из тюрьмы Бонхеффера, размышлении об Освенциме и, наконец, самом опыте противостояния бесчеловечному режиму, в какую бы идеологию он не прятался. Вечная проблема, которой не миновать: как случилось, что в нашей Церкви любое, даже и мысленное, противостояние внешней бесчеловечности с презрением отвергается как «политика», а примирение с ней служит признаком ортодоксии?

По примеру известной книги Джона А. Т. Робинсона Честен перед Богом, Барабанов в молодости хотел написать книгу Честен перед Церковью. Книга осталась ненаписанной, но ее, условно говоря, можно собрать, почувствовать во многих собранных здесь текстах. Отголосок ее ощущается особенно в предисловии к Письмам и заметкам из тюрьмы Дитриха Бонхеффера, вышедшим по-русски под названием Сопротивление и покорность. Его «безрелигиозное христианство», которому автор здесь явно сочувствует, было и остается вызовом даже