Под подозрением. Феноменология медиа - Борис Ефимович Гройс

современной наукой, «непостижима» для «нормального человека», а следовательно, безумна – поэтому она и получает общественное признание. По сравнению с современной физикой даже теории бессознательного и «другого» кажутся куда более понятными и «обычными», вследствие чего они постепенно теряют свою ману.

Однако экономика подозрения носит всеобъемлющий характер не только в том смысле, что она включает в себя фигуры доверия, веры и откровенности, но и в том, что ставит под подозрение всё сущее. И в самом деле, всё, что показывается, автоматически попадает под подозрение, что оно скрывает за собой нечто другое, – причем подозрение это нельзя ни доказать, ни опровергнуть. Но наиболее чистая форма подозрения, как уже говорилось, состоит в предположении, что за медиальной поверхностью скрывается не просто новый, более глубокий и фундаментальный медиум, а лживый и опасный субъект-манипулятор, который может представлять прямую, пусть и скрытую, угрозу для наблюдателя. Такой субъект должен вызвать к себе уже не экономическое, а чисто политическое отношение, состоящее в том, чтобы выступать против него, бороться с ним, обвинять его и привлекать к ответу. Политика получает свой шанс только тогда, когда внушает нам подозрение, в соответствии с которым ход вещей объясняется не тем, что вещи просто идут своим чередом, а тем, что кто-то сознательно манипулирует ими изнутри. Разумеется, такое решение в пользу политического также нельзя ни доказать, ни опровергнуть: нет разумных причин верить в тайный и всеобщий всемирный заговор, как нет причин отрицать его возможность. Но поскольку подозрение относительно субъективности, втайне манипулирующей вещами изнутри, представляет собой высшую и наиболее радикальную форму медиаонтологического подозрения, то его нельзя попросту игнорировать или поднимать на смех, как это обычно делается.

Скорее, следует утверждать, что и такое радикальное подозрение принадлежит к общей экономике подозрения. Во-первых, как показывает опыт многих религий, скрытая субъективность может восприниматься не только как угроза, но одновременно и как источник высшего счастья. Эти религии позволяют человеку вступать в диалог со скрытой субъективностью и устанавливать с ней непосредственные отношения, вместо того чтобы довольствоваться лишь созерцанием внешней картины мира. Как известно, природа этих отношений часто носит абсолютно экономический характер: жертва, которую мы приносим богам, свидетельствует о нашей благодарности за их помощь или служит платой за наши грехи. Но гораздо важнее тот факт, что выбор между экономикой и политикой сам по себе остается экономической операцией: подозрение, что «за всем» скрывается субъект политических решений, включено в общую экономику подозрения и поэтому в зависимости от эпохи кажется более или менее достоверным.

Примат экономики, к которому мы приходим в результате этих размышлений, на первый взгляд кажется абсолютным. И в самом деле: если не только все отношения между знаками на медиальной поверхности носят экономический характер, но и отношения между медиальной поверхностью и ее субмедиальным другим могут быть описаны как экономические, нет никаких пределов абсолютному господству экономики. Однако экономическое принуждение функционирует не так, как, к примеру, принуждение со стороны «природы». И расширенная экономика также не обладает способностью оказывать неумолимое и неизбежное принуждение, которую ей приписывал Батай. Экономическая необходимость действует совсем иначе, чем необходимость природных законов: экономика не имеет материального и определяемого природными законами субстрата – будь то фюсис, производительные силы или солнечная энергия.

Человеческая культура базируется на обмене. Все культурные операции суть операции обмена, и все культурные ценности поддаются обмену. Очевидно, это значит, что не существует никаких «вечных» ценностей, ведь все ценности рано или поздно обмениваются. Но разве не существует непрерывного течения, становления и желания – того, что не подлежит обмену? Когда речь идет о безостановочном течении всех знаков, значений и ценностей, то само это течение понимается как первичный процесс, который как таковой не поддается обмену. Деконструктивистская мысль очень многое поставила под вопрос, но она придерживается веры в необмениваемое – даже если это необмениваемое теперь именуется «работой дифференции» или «другим». Да и прочие современные теории, провозглашающие самоускользающее, самоскрывающееся и неконтролируемое, остаются в плену определенной традиции поисков необмениваемого и лишь подыскивают новые имена для него. Но текучее вполне может быть обменено – на самоповторяющееся, автоматизированное и тождественное. Философски обоснованная гарантия вечного течения так же мало значит, как гарантия вечной релевантности тех или иных ценностей. Экономическое мышление выходит за рамки традиционной оппозиции между тождеством и различием, бытием и становлением, стабильностью и изменением, поскольку оно показывает, как эти понятия могут обмениваться.

Прогрессирующая экономизация всех жизненных сфер, которую многие сегодня объявляют враждебной по отношению к культуре, в действительности манифестирует изначальное экономическое устройство культуры. При этом экономика всегда оставляет шанс для индивидуального решения относительно того, произвести определенный обмен или нет. Экономика предоставляет возможность обмена, но она к нему не принуждает. Тот факт, что все ценности обмениваемы, еще не означает, что они должны эффективно обмениваться в любое время. В этом смысле все операции культурного обмена предполагают фигуру оператора, автора, который находится под подозрением, что он осуществил определенную экономическую операцию, и которому приписывается ответственность за нее. Весь мир медиа находится для нас под подозрением в манипуляции. Его знаки необходимым образом интерпретируются нами как улики, указывающие на скрытое преступление. Недаром криминальный жанр занимает центральное место в современной культуре – как в литературе, так и в кино и телевидении. Только такое художественное произведение, которое построено по законам криминального жанра, имеет сегодня успех.

Современная культура – это культура медиального распространения. При этом достаточно быстро в нашей культуре могут распространяться лишь формулировки или подтверждения подозрения, ведь сегодня лишь подозрение с первого взгляда кажется нам достоверным и убедительным. Истинный герой медиальной культуры – это частный сыщик, занятый постоянными поисками новых улик, способных подтвердить его подозрения. Частный сыщик – символический представитель медиальной откровенности: он олицетворяет подозрение, которым определяется отношение этой откровенности к медиа как таковым. Теоретик медиа также следует примеру частного сыщика, утверждая, что раскрыл самое изощренное и совершенное из всех преступлений – преступление без преступника, преступление языка, медиа, кода, подрывающее и фальсифицирующее наши сообщения. Но такая теория совершенного преступления в свою очередь попадает под подозрение, что она стремится скрыть истинного преступника, отрицая его существование. Более изощренное, то есть медиатеоретическое, деконструктивистское, подозрение есть всего-навсего подозрение среди многих других, и оно также может обмениваться посредством экономики подозрения. Поэтому теоретику медиа никогда не стать совершенным частным сыщиком, раскрывшим совершенное преступление, – и теория медиа тоже не в состоянии ускользнуть от экономики подозрения.

Однако то, что все решения, принимаемые в рамках экономики, имеют экономическую природу, еще не означает, что эти решения в обязательном порядке ориентированы на экономический