Андрей Буровский - Величие и проклятие Петербурга

Культурный плюрализм во всех сферах жизни — от фундаментальной науки до организации семейной жизни — прямо провоцируется планировкой Санкт-Петербурга. И что характерно — это очень «подвижный» плюрализм, без набора заранее данных вариантов. Никто ведь не знает, какой из центров — «правильный» или «истинный» центр, да и сама постановка вопроса вряд ли имеет смысл. Планировка Петербурга обрекает на вечные сомнения — чем бы человек ни занимался, и вне зависимости от принятого решения. Она поддерживает высокую творческую активность, но, естественно, не «даром». Покой, саморастворение в сущем, простые и удобные суждения о своем «единстве с мирозданием» занимают в жизни творческой личности слишком уж малые, я бы сказал, неудобно малые части. Петербург обрекает на творческое, активное, но чересчур уж некомфортное бытие.

Эксцентричность положения города создает заряд тревожности, неуспокоенности, устремленности вперед. Этот заряд внутреннего непокоя прекрасно заметен и в «петербургских» литературных произведениях — о них разговор впереди, отмечу пока хотя бы альманах «Круг».[108]

Заметен этот непокой и в «петербургской» живописи. Особенно полезно сравнить, как ни странно, пейзажную живопись. Полотна Поленова, Шишкина, Левитана проникнуты совсем другим ощущением, нежели зарисовки, сделанные Репиным на своей же собственной даче, или гравюры и акварели Остроумовой-Лебедевой.

Переживание красоты и кратковременности жизни даже у самого «тревожного» из «москвичей», Левитана — совершенно лишено этого переживания непокоя и тревоги, столь характерного для Петербурга.

Впечатление такое, что москвичи всматриваются в природу и видят там гармонию, разум, покой; что природа для них — место отдыха от тревог и проблем человека. Такое ощущение выражено даже у москвича, решительно сознававшегося в неспособности понять гармонию природы и ее соразмерности начал — у Заболоцкого. Даже у него иволга поет не где-нибудь, а «вдалеке от страданий и бед», где «колышется розовый», словно бы небесный (а то почему еще он «немигающий»?), гармонизирующий мироздание свет.[109]

От картин же петербуржцев явственно исходит ощущение непокоя, незавершенности, устремления куда-то за пределы видимого мира. «Небо Левитана» заставляет остро переживать, как совершенен и прекрасен мир. «Небо Остроумовой» позволяет соглашаться, что мир прекрасен, но незавершенность и тревога в этом небе заставляют переживать одновременно и некую тревогу. Совершенство в красках? Да. Но не совершенство в значении «конечное и высшее состояние». Вот чего нет, того нет.

Дело конечно же совсем не в том, что «московская» природа чем-то отличается от «петербургской» и насыщена какими-то «флюидами», которых петербургская лишена. Петербуржцы всего лишь переносят и на природу свое переживание мира, свое душевное состояние.

Сам город продуцирует стремление от сущего — несовершенного, незавершенного, подлежащего переделке, к чему-то если и не идеальному… ну, по крайней мере, в большей степени идеальному, нежели существующее «здесь и сейчас».

Такая способность отказаться от существующего в пользу еще не бывшего, но лучшего, чем настоящее, может показаться совершенно восхитительным качеством…если не помнить кое-какие особенности российской истории XX века. Именно это качество активно провоцирует и разного рода социальные эксперименты. «Прыгать в утопию», по словам Г. С. Померанца, можно разными способами — не только возводя Петербург, но и дефилируя по его улицам с красными тряпками, портретами разбойников и прочей гадостью.

Очень наивно считать, что плюрализм, готовность предложить множество решений — это всегда хорошо. Что свобода — это безусловное сокровище. Свободен был Андрей Никифорович Воронихин, возводя Казанский собор. Свое право принимать разные решения он потратил для того, чтобы возвести прекрасное и удивительное сооружение. Можно привести множество примеров этого рода; можно заполнить целые книги одними именами, и каждое имя прозвучит как гимн плюрализму и свободе.

Но с тем же успехом свободный человек может потратить силы и время на безумие, бессмыслицу, действия совершенно деструктивные. Вот покрашу селедку в розовый цвет и подвешу ее к потолку. Моя селедка, что хочу, то и делаю! Вбиваю гвоздь в собственную ногу? И пожалуйста! Мне вот так захотелось, и вбиваю. Что хочу и куда хочу — то и туда и вколочу.

Петербург показывает массу примеров именно такого рода. Свобода, плюрализм в культуре, обстановка поиска оборачиваются не только множеством увлекательных идей, но и хулиганскими попытками шокировать «почтеннейшую публику» или уходом в никуда.

В 1950-е Петербург был рассадником «стиляг», и в Петербурге эти сопливые создания принадлежали все же к другому общественному слою… Петербургские стиляги были куда более «демократичны» по происхождению, вовсе не только детки «начальства».

С 1960-х Петербург становится классическим городом битников, хиппи и прочих «заимствований» с Запада — на этот раз без разницы, гниющего или процветающего Запада. В Петербурге же зародилось единственное российское движение неформалов — «митьки». Причем если хиппи — движение все-таки в основном молодежное, то митьки встречаются даже и пожилые.

И в случае с неформалами все идет, как обычно в Петербурге — город дает быстрее оформиться тому, что и так уже готово родиться во всем русском обществе. Это ведь не Александрийский столп и не Дворцовый мост (и уж конечно, не тени Воронихина и Монферрана) нашептывали питерскому парню грандиозную идею — напялить грязные джинсы, нацепить на каждую руку по три плетеных браслетика-«фенечки» и отпустить грязные патлы до плеч. Эта затея целиком и полностью принадлежит самому парню, а для чего он, говоря словами петербургского поэта, «вычудил такое чудо»[110] — второй вопрос.

Не буду вступать в спор — но сколько ни пытался, был не в силах найти в хиппи, битниках или митьках решительно ничего другого, кроме стремления убежать от жизни — потому что жить не хватает ума, знаний, да и просто энергии. То ли все еще «круче» — и видится в поведении неформалов то ли пацанское, то ли люмпенское стремление напугать и шокировать «всех остальных».

Это неприятное предположение поддерживается вот чем — среди одеяний и причесок неформалов есть такие, которые требуют просто колоссальных затрат времени, усилий, да и денег. Взять тот же «хайратник» — сложнейшую прическу в виде гребня из волос над бритой в других местах башкой. Бритое покрашено в красный цвет, сам «хайратник» — в зеленый, все это спрыснуто лаком для волос — чтобы блестело. И все, и можно идти в людное место. Одни хохочут, другие рычат, третьи ругаются… Вот мы и привлекли к себе внимание!

Сердцу «неформалов» очень близко объяснение, что как раз «лохи» и «быки» (это мы с вами) очень заботятся об одежде, а вот они-то как раз — вовсе и нет. Но создание «хайратника» требует столько времени и сил, что тут сразу становится все ясно.

В. Дольник для «неформалов» применяет термин, родившийся при изучении поведения стадных животных, — «молодежная банда».[111] Суть явления в том, что молодежь, уже вышедшая из детского возраста, но еще и не вполне взрослая, объединяется в специальные группы для решения своих проблем. Члены группы примерно равны по месту в обществе, вместе они опасны и для взрослых самцов, и для животных другого вида… В общем, лучше не попадаться.

По моим наблюдениям, у людей в молодежных бандах оказываются в основном те, кому не хватает содержания для взрослой жизни. Тот, у кого есть хоть какие-то знания и умения, в молодежную банду не пойдет — ему незачем.

Читателю могу дать несколько жестокий, но очень действенный совет: при встрече с носителями «альтернативнои культуры» не проявлять испуг, не показывать, что вы шокированы. Вместо этого проявите веселое удивление, причем в самой легкой форме (в основном не обращайте внимания на «хайратники» и грязные джинсы) — и шокированы окажутся сами «альтернативщики». Если же с милой улыбкой сказать пару слов о тех, кто вынужден ударяться в форму, не обладая содержанием, — тут пахнет нешуточной истерикой.

Можно обожать «неформалов», относиться к ним агрессивно или разделять по отношению к ним несколько брезгливое недоумение автора. Но главное — их родина, как правило, Санкт-Петербург. И митьки, и ранний Б.Г., невероятно пугавший и раздражавший обывателей. И те молодежные группы, в сравнении с чьим вопиюще немузыкальным воем уже и Б.Г. показался очень милым и чуть ли не традиционным…

Особенность Санкт-Петербурга как урочища провоцирует скорость развития культуры в любом направлении. Хоть в направлении совершенства, хоть в направлении маразма.