Грёзы о воздухе. Опыт о воображении движения - Гастон Башляр

решающим[178], не будучи угрожающим2, т. е. если гнев мелок: погрозил пальцем – и все! В случаях, когда требуются большие расходы энергии, ницшеанский гнев настолько внезапен, что ницшеанец и вовсе не угрожает. Существо, которое будет метать молнии, может спокойно скрывать собственные мысли:

Там, где сливаются молния с ненавистью

……………………………………

Тучею бродит он вдоль по свету[179].

Молния и свет – живое оружие, холодное оружие:

Молния мудростью моей стала —

Алмазным мечом разрубила мне всякую тьму![180]

В отличие от шеллианского света, омывающего и пронизывающего нежной субстанцией прозрачную душу, ницшевский свет – это стрела или меч. Он наносит ножевую рану.

Соответственно если огнем пользуются как простой утехой, как материей, то это имущество бедняка, презираемое сверхчеловеком. «Потухни, безумная искорка!» Вот что говорит «великая и вечная амазонка, никогда не бывающая женственной и нежной, подобно голубке», душе, растроганной задушевным теплом.

Даже интуиции, касающиеся пищи, тяготеют у Ницше не столько к субстанциям, сколько к энергиям:

Как холодны они, ученые эти! Ударила бы молния в их яства, и глотки их огнь пожирать бы научились![181]

Эта пищевая молния – согласно Ницше – питание, укрепляющее нервы. Оно не похоже на тепло, которое «поддерживают», переваривая пищу «долго и счастливо». В великой дуалистичности воображаемого пищеварения и дыхания поэтические симпатии Ницше следует искать на стороне поэзии счастливого и живого дыхания.

Четверостишие, озаглавленное «Лед», фигурирует в главе «Шутка, Хитрость и Месть», являющейся прологом к «Веселой науке»:

Да! Готовлю я и лед:

Лед полезен для сваренья!

И при вашем несваренье

Всё глотать бы вам мой лед![182]

И тогда становится понятной такая инвектива по адресу богов огня:

Я… не молюсь подобно неженкам, пузатому идолу огня[183].

Лучше немного пощелкать зубами, чем молиться идолам, – так хочет род мой. И особенно ненавижу всех идолов огня, пылких, дымящихся и удушливых[184].

Но сразу и динамичный, и переходный характер ницшевского огня, несомненно, предстанет гораздо четче, если мы уясним себе странный парадокс: ницшевский огонь желает холода. Это значимость воображения, трансмутирующая в более существенную значимость. Воображаемое – и главным образом оно – тоже одушевляется при трансмутации значимостей. Следующие показательные строки мы читаем под знаком огня:

Здешнее пламя с серо-седым чревом —

В холодные дали стремятся его языки,

все в более чистую высь тянется его шея:

змея, в нетерпении распрямившаяся в высоту[185].

Огонь – это животное с холодной кровью. Это не красный язык змеи, а ее голова цвета стали. Холод и высота – вот ее родина.

Для Ницше даже мед, представляющий собой для большинства грезовидцев глубинный огонь, бальзамическую и теплую субстанцию, – заморожен (Poésie, p. 248): «Принесите мне меду, взятого из золотых ульев». Точно так же и Заратустра (Жертва медовая) требует «золотой сотовый мед, желтый и белый, хороший и свежий, как лед» («Так говорил Заратустра», с. 171). А вот еще (Добровольный нищий): «Также найдешь ты новый мед у меня в свежих янтарных сотах, ешь его!» (там же, с. 195). Для материального воображения и золотой мед, и золотой колос, и золотой хлеб – кусочки солнца, малая толика огненной материи. У Ницше же мед – из холодного огня, и это слияние ощущений может удивлять разве что логиков, не ведающих сновидческих синтезов.

Тот же самый синтез тепла и холода можно обнаружить и в образах холодного солнца, солнца ослепительного и ледяного. В прекраснейшей «Ночной песни» («Так говорил Заратустра») читаем следующую строфу: «Как буря несутся солнца своими путями, в этом – движение их, своей неумолимой воле следуют они, в этом – холод их» (там же, с. 76). Видеть здесь не более чем отображение спокойной гордыни, гордости, которую ничто не может заставить свернуть с ее пути, – означает не понимать странной воли к непричастности в благодеяниях, расточаемых солнцем же. Солнце холодно отдает свое тепло. Для динамического воображения способ и энергия отдавания значат больше, нежели то, что мы отдаем.

Огонь, столь неудержимо стремящийся к своей противоположности, имеет больше динамических свойств, нежели субстанциальных богатств. Коль скоро у Ницше фигурирует огонь, у него есть напряжение и действие; в отличие от произведений Новалиса, огонь здесь не означает блаженство некоего «калоризма». Ницшевский огонь – не что иное, как взлетающая стрела. Это пылкая воля к воссоединению с чистым и холодным воздухом высот. Это фактор трансмутации значимостей воображения, ведущий к победе воображения воздуха и холода. Мы лучше поймем эту диалектику воображаемых стихий, как только продемонстрируем, что холод – одно из господствующих качеств ницшевского воздуха. Итак, перейдем к позитивной части нашего доказательства и продемонстрируем, что подлинной субстанцией материального воображения Ницше является воздух.

III

Сам Ницше называет себя обитателем воздуха:

Грозовые тучи, кто там на вас лежит?

К нам, вольные, веселые, веселые и вольные духи![186]

В действительности воздух для Ницше – это сама субстанция нашей свободы, субстанция сверхчеловеческой радости. Воздух – это своего рода преодоленная материя, подобно тому как радость у Ницше – преодоленная человеческая радость. Земная радость – это изобилие и тяжесть; водная радость – это вялость и покой; огненная радость – любовь и желание; воздушная радость – свобода.

Выходит, что воздух у Ницше – субстанция странная: это субстанция без субстанциальных качеств. Стало быть, она может характеризовать существо как адекватное философии тотального становления. В царстве воображения воздух освобождает нас от грез субстанциальных, интимных, «способствующих пищеварению». Освобождает он нас и от привязанности к материям: значит, он – материя нашей свободы. Воздух ничего Ницше не приносит. Он дает именно ничто. Воздух наполнен неувядаемой славой этого Ничто[187]. Но разве ничего не давать не означает наилучшего из даров? Великий даритель с пустыми руками избавляет нас от желаний протянутой руки. Он приучает нас ничего не принимать, а, следовательно, все брать самим. «Разве даритель не должен отблагодарить того, кто соизволил взять?» – спрашивает Ницше. Впоследствии мы подробнее рассмотрим, как материальное воображение воздуха у Ницше уступает место динамическому воздушному воображению. Но в этот момент мы начинаем понимать, что воздух – истинная родина хищника. Воздух – это беспредельная субстанция, которую пересекают стрелой, с агрессивным и победоносным ощущением свободы, как молния, орел