Философская топология русской культуры - Сергей Александрович Азаренко

то, что уже есть и имеется. Русский язык не говорит «о чем-то», а говорит «чем-то» «кому-то», проявляя действия мира, которые как бы даруются человеку (выступают в качестве дара). В высказывании «мне чудесно писалось» Вежбицкая видит «непостижимую способность делать что-то хорошее». Нам же представляется, что в рассматриваемой конструкции человек представляется в качестве лица, принимающего дар.

Он не испытывает в своей деятельности никаких затруднений, деятельность протекает гладко, хотя заслуги его в этом нет, поскольку успех достигается не в результате затраченных им усилий, а благодаря действию непостижимого дара. Такого типа конструкции Вежбицкая интерпретирует через «беспомощное хотение» или «бессильное желание» в субъекте, а не через соответствие на-хождению (но не по-ложению дел) субъекта в какой-либо пространственной координате взаимодействия. Вежбицкая же пишет: «Внешняя цель тут семантически не исключается, но ее нельзя ни упомянуть, ни выделить еще каким-то иным способом, поскольку сама конструкция предназначена для описания субъективных сторон конкретной ситуации. В данном случае реальное положение дел соответствует желаемому, однако подчеркивается здесь как раз имеющееся у экспериенцера ощущение того, что между этими положениями дел нет причинно-следственной связи»[120].

Что дает дательный падеж в высказываниях «мне не верится» по сравнению с «я не верю» или «мне хочется» по сравнению с «я хочу»? Согласно Вежбицкой, таким способом русские очень часто рассказывают о событиях своей ментальной жизни, подразумевая при этом, что эти события «просто случаются» в умах и что они «не несут за них ответственности». Агентивность высказываний «я не верю» или «я хочу» очевидна, как очевидна однозначность и конечность данных номинативных способов говорения. Между тем пациентивно высказанные «мне не верится» и «мне хочется» несут, во-первых, понимание того, что не всё целиком зависит от нас в событии, во-вторых, в них учитывается противоположная сторона взаимодействия, в-третьих, оставляется за собой возможность «маневра» для возможно другого решения или действия. Иными словами, данные способы говорения основываются на структуре сов-местности. Хотя зачастую слово «хочется» может выражать неопределенность желания или захваченность человека «чувствами»: «хочется любви» – частый мотив в русских стихах и песнях. «Хочется – не хочется» довольно широко употребляемое русское выражение. Индекс его частоты, по словарю Засорина, имеющему корпус в миллион слов, составляет 247, тогда как у его ближайшего эквивалента, книжного и высокого по стилю английского глагола desire этот индекс всего 41 (Вежбицкая). Насколько велико здесь различие – указывает то, что desire является почти точным переводом русского глагола «желать» с частотой 185 (частота «хотеть» и want соответственно 1295 и 573). Русское «хочется» можно иногда перевести на английский выражением feel like, однако сфера употребляемости последнего намного уже и синтаксически ограничена предложениями, описывающими действия субъекта («X хочет (feel like) сделать Y»). Напротив, русское «хочется» может выражать страстное, неконтролируемое желание наступления некоторого события, которое бы произошло: в высказываниях с употреблением, например, такого выражения, как «ужасно хочется».

В русской культуре существует резкая противопоставленность глаголов «хочу» и «должен», так что велика предпочтительность высказываний, начинающихся либо глаголом «хочу», либо глаголом «должен», но не глаголом «могу», как это имеет место в англосаксонской традиции. Мы полагаем, что это происходит из-за фигур речи, воспринятых из православия. В христианстве акцент делается на должном исполнении закона, в котором особое положение занимают десять заповедей. Вместе с тем Новый Завет утверждает более высокую моральную максиму – жертвенную любовь (агапэ), в которой любовь к ближнему приравнивается любви к Богу. Такая любовь как бы снимает ветхозаветные долженствования (изложенные, в частности, в декалоге). И действительно, если мы действуем сообразно сострадательному жесту по отношению к другому, то вопрос об убийстве или лжесвидетельстве снимается. Православие провозглашает религиозно-аскетический ригоризм, который достигается в монашестве через отречение от своей воли, смирение и хранение чистоты сердца. В какой-то момент этот ригоризм может оказаться нежизнеспособным и отрицающим многообразие жизни, а католицизм с двумя моралями для совершенных и несовершенных (заповеди и советы), так же как и протестантизм с его мирской этикой повседневной честности, – более гибкими и практичными.

Православие полагает, что истина в своем существе негибка и абсолютна, она не терпит умаления и полуистинности. Путь совершенствования есть путь узкий, и нельзя его расширять, поэтому в основных принципах не может быть сделок или уступок в сторону приспособления. Но в пределе такой абсолютизм оборачивается абсурдом, и становится правомерной постановка следующего вопроса. Может ли иметь место обязанность не действовать по обязанности? Именно таким вопросом задается один из крупнейших реформаторов современной мысли Ж. Деррида[121]. К чему нас обязывал бы такой долг, такая контробязанность? В самом деле, было бы невежливым симулировать определенный жест, например, отвечая на приглашение, исключительно из чувства долга. Недружественно было бы также отвечать другу только из чувства долга. В этом обнаруживается явный изъян такого действия: считать себя безупречным, играя на видимость там, где намерение отсутствует.

В отношении дружбы или в отношении вежливости понятие «надо» не должно носить характера обязательства, как и не должно принимать форму какого-либо правила. Жест вежливости подвергается самоотрицанию при необходимости применить к конкретному случаю предписания общего характера. Из этого вовсе не следует делать вывод, подчеркивает Деррида, что достичь дружбы или вежливости можно не иначе, как нарушая любые правила и действуя вопреки любому долгу. Контрправило есть тоже правило. И оно диктует не действовать только в силу приверженности нормативу или уважения к нему. Не должно быть должным из чувства долга! Характерно в этом отношении русское отношение к закону (и.-е. коп/кеп значит «возникать, начинать». Таким образом, «кон» – это граница между «началом» и «концом», а закон – это предел). Главной идеей закона по-русски является «предел», за которым лежит какая-то иная сфера жизни и, следовательно, закон – не высшая категория, которой подчинено всё лежащее в данной сфере, а лишь граница внутри более широкой. Поэтому основная черта русского отношения к закону – это взглянуть с той стороны предела, неподчинение этому пределу (причём необязательно «преступное»). В европейской культуре понятию «закон» противостоит понятие «беззаконие». Но в русской ментальности закону противопоставлено не нечто отрицательное, а нечто положительное, доброе.

За сферой закона лежит более обширная область добра, совести и справедливости, хотя и строго не регламентированная. Закону формальному, юридическому противостоит «правда» – внутренняя справедливость, ощущаемая душой и совестью. Отмеченная черта отношения к закону сказывается в понимании «закона Божьего», которая принимает вид двоеверия, то есть веры, разделенной между христианством и язычеством. По отношению к «законам науки» русская особенность также проступает либо в протесте против «объективных законов» (не учитывающих человека), либо в отвержении аморальности науки и поиске иных ее оснований. Каким же образом сохраняется в языке эта