Два пути. Русская философия как литература. Русское искусство в постисторических контекстах - Евгений Викторович Барабанов

была включена культурой в одну из основных оппозиций XIX – нач. ХХ века, к которой постоянно обращалась вся русская литература, литературная критика и близкое к ним философствование, озабоченные построением цельного мировоззрения, выработкой правильного этического и эстетического взгляда на искусство, мораль, политику, религию. Эта оппозиция – противостояние умственной рефлексии (или иначе «рефлексивности», «рефлективности») и жизненной естественности.

Естественное (природное, натуральное, неискусственное, самородное, согласное с законами природы) служило синонимом подлинности, жизненной силы, спонтанности, непосредственности, природной целостности, «здоровой полноты чувства», «чистого, свободного отношения к природе и людям», вообще бытийной полноты. Рефлексия, напротив, являла собой нечто «противоестественное»: искусственность, аналитичность, раздвоенность, распад, нерешительность, пассивность, скепсис, болезненное состояние бесплодной мысли. Именно так и толкует слово «рефлексия» Академический словарь русского языка (1961): «Размышление, полное противоречий, сомнений и колебаний; анализ своих мыслей и переживаний». Всякий, поддавшийся такому недугу именовался в России «рефлектёром» – человеком, склонным к «рефлекторству», к рефлексии.

Наиболее четко и развернуто оппозицию рефлексивного/естественного сформулировал В. Г. Белинский. В одном из текстов середины сороковых годов XIX века он выступил с аргументацией, воспринятой просвещенным обществом за аксиоматику и воспроизводившейся последующими суждениями на ту же тему. Поводом послужило девятое издание учебника риторики Н.Кошанского. В следовании наставлениям учебника Белинский увидел крайнюю опасность: возможность разрушения естественной жизненной целостности учащегося знакомством с аналитической работой различений, формализации, рефлексии. В нарисованной им клинической картине выделено несколько стадий болезненного извращения:

«Мальчик был добрый шалун, который любил своих товарищей просто за то, что ему с ними было весело, – этот мальчик, искусившийся в риторике, начинает разделять свое чувство на простое знакомство, на приязнь и дружбу; дружбы у него является несколько родов, и он уже по рецептам начинает направлять свое расположение к ближним, и его чувство делается искусственно, ложно. Из живого, здорового полнотою чувства ребенка делается рефлектёр, резонер, умник, и, чем лучше он говорит о чувствах, тем беднее он чувствами, – чем умнее он на словах, тем пустее он внутренне. От дружбы не далека любовь, – и вот прежде, чем пробудилась в нем неопределенная потребность этого чувства, он уже знает любовь в теории, говорит об измене, ревности и кровавом мщении. Он влюбляется не по невольному влечению, а по выбору, по рефлексии, и описывает, анализирует свое чувство или в письме к другу, или в своем дневнике, или в стишонках, которые он давно уже кропает. Результат всего этого тот, что в мальчишке не остается ничего истинного, что он весь ложен, что непосредственное чувство у него заменено прихотью мысли. Прежде, нежели почувствует он что-нибудь, он назовет это, определит. Он не живет, а рассуждает»17. О том, что рефлексия сродни болезни, недугу, что она способна парализовать будто бы «врожденную», естественную для человека жизнедеятельность, говорил и Герцен, ссылаясь на пример «одного очень странного человека»:

«Человек он был тяжелый; его не любили, он надоедал своим рефлекторством – рефлекторство развилось у него под конец жизни в болезнь, чуть не в помешательство. Не было того простого вопроса, над которым бы он не ломал головы. Он утратил ту врожденную сумму правил и истин, которая вперед идет у каждого человека, которую мы находим в своем сознании прежде, нежели начинаем рассуждать так, как находим у себя нос, глаза – нисколько не трудившись приобрести их и не зная, собственно, откуда они <…> Деятельность мысли росла в нем тем сильнее, чем менее было всякой другой деятельности, и он дошел до своего вечного раздумья, до своего раздраженного, почти лихорадочного рефлектёрства»18.

Включает рефлексию в медицинский диагноз и врач Астров из чеховской пьесы «Дядя Ваня»:

«Все они, наши добрые знакомые, мелко мыслят, мелко чувствуют и не видят дальше своего носа. А те, которые поумнее и покрупнее, истеричны, заедены анализом, рефлексом. Эти ноют, ненавистничают, болезненно клевещут <…> Непосредственного, чистого, свободного отношения к природе и людям уже нет»19.

Для Гаршина рефлексия сродни вредной привычке, подмене целомудренного доверия к интимности душевной жизни:

«Я не привык рефлектировать, копаться в своей душе; мне в первый раз в жизни приходится глубоко заглядывать в нее и подробно анализировать свои чувства»20.

У Тургенева рефлексия выступает в сходной роли – в роли опасной зависимости, разрушительной для природной целостности естественных реакций. Именно тем и казнит себя один из его литературных персонажей:

«О эстетик проклятый! Скептик! <…> Коли ты рефлектёр и меланхолик, – снова шептали его губы, – какой же ты к черту революционер? Ты пиши стишки, да кисни, да возись с собственными мыслишками и ощущеньицами, да копайся в разных психологических соображениях и тонкостях… О Гамлет, Гамлет, датский принц, как выйти из твоей тени? Как перестать подражать тебе во всем, даже в позорном наслаждении самобичевания?»21

При этом Тургенев отсылает к чужеземным истокам опасного недуга: тут не только принц датский, но вся заимствованная западная культура, выхолащивающая природную непосредственность.

«Во-первых, – аргументирует один из его героев, – я говорю по-французски не хуже вас, а по-немецки даже лучше; во-вторых, я три года провел за границей: в одном Берлине прожил восемь месяцев. Я Гегеля изучил, милостивый государь, знаю Гёте наизусть <…> Стало быть, я вашего поля ягода; я не степняк, как вы полагаете… Я тоже заеден рефлексией, и непосредственного во мне нет ничего»22.

Напротив, отсутствие рефлексии ведет к простоте и гармонии. Именно эту истину и выводит Короленко из романа Толстого «Война и мир»:

«Нужна только непосредственность и цельность. Солдат Каратаев не умеет связать трех последовательных фраз <…> Зато эта убогая душевная меблировка расставлена удивительно просто и гармонично; тут нет места разным душевным беспорядкам, – вроде столкновения различных противоречивых понятий, нет места рефлексии и сомнениям»23.

При этом исключительное внимание принадлежит рефлексологии, а в эстетике – рефлективности (в смысле непроизвольности, непосредственности, машинальности реакций). Рефлективность приравнивается к естественности, без которой будто бы невозможно «чарующее душу эстетическое наслаждение». Быть может, яснее и деловито-определенно на сей счет высказался драматург А. Островский:

«Чтобы стать вполне актером, нужно приобрести такую свободу жеста и тона, чтобы при известном внутреннем импульсе мгновенно, без задержки, чисто рефлективно следовал соответственный жест, соответственный тон. Вот это-то и есть истинное сценическое искусство, оно-то только и доставляет поднимающее, чарующее душу эстетическое наслаждение. Зритель только тогда получает истинное наслаждение от театра, когда он видит, что актер живет вполне и целостно жизнь того лица, которое он представляет»24.

Легко заметить: приведенные примеры – а количество их может быть умножено – вводят «рефлексию» и «рефлекс» с «рефлексологией» и «рефлективностью» в контекст более общей оппозиции. Оппозиции искусственного/ естественного. При этом естественное – если