Грёзы о воздухе. Опыт о воображении движения - Гастон Башляр

и смехотворный образ чуть более расплывчатым – и вы сформируете поэтическую эмоцию. Так, например, читая Туссенеля, довольно часто наталкиваешься на места, где энтузиазм граничит со смехотворностью: перелистывая страницы, мы переходим от поэтических грез к охотничьим рассказам. Эта весьма диковинная смесь не мешает Туссенелю проявлять себя большим знатоком птиц. Братья Таро[87] в своем предисловии к книге Деламена о пении птиц воздают Туссенелю должную хвалу.

С первых же страниц книги Туссенеля под названием «Мир птиц» мы проникаемся уверенностью в том, что в центре этой птичьей истории находится естественная история человеческих грез. Действительно, Туссенель непосредственно ссылается на ночной опыт: «Когда вам было двадцать лет, вы порою ощущали, как ваше облегченное тело отрывается от земли и парит в пространстве, защищенное от закона гравитации незримыми силами» (I, р. 3). И тут же – под влиянием беспредельного наслаждения онирическим полетом – Туссенель интерпретирует воспоминания о таких ночах. «Это было, – утверждает он, – прозрение, посланное нам Господом, и предвкушение наслаждений благоуханной жизни, Им нам дарованное…» Благоуханная жизнь – это грядущая жизнь, каковая нас ожидает, когда мы вернемся к нашему беспримесно воздушному состоянию, следуя истинно фурьеристским гармониям потустороннего мира. Полет тем самым превращается одновременно и в воспоминание о наших грезах, и в желание награды, которую Бог нам дарует, – следовательно, «мы завидуем судьбе птицы и наделяем крыльями любимую, так как инстинктивно ощущаем, что в сфере счастья наши тела будут наслаждаться способностью пересечения пространства подобно тому, как птица рассекает воздух». Как мы видим, птеропсихология формулирует некий идеал, некое трансцендирование, в котором уже реализуется опыт сновидений. Следуя этому идеалу, человек станет сверхптицей, которая будет лететь через бескрайние пространства между мирами вдали от нашей атмосферы, влекомая к своей настоящей, воздушной родине «благоуханными» силами. «Существеннейший атрибут летания – крыло накладывает идеальную печать совершенства почти на все существа. Наша душа, ускользая от оболочки плоти, удерживающей ее в этой низшей жизни, воплощается в тело славы – более легкое и стремительное, чем птичье». Можно ли, не рискуя быть обвиненным в дерзости, сопоставлять Туссенеля с Платоном? В «Федре» фигурирует то же трансцендирование крыльев: «Сила крыла по природе способна поднимать и нести тяжелое к высотам, где обитает племя богов. Из всего, чем владеет тело, наиболее причастны божественному крылья» (пер. Марио Менье, р. 89)[88]. Эта сопричастность благодаря своему воздушному материализму придает весьма конкретный смысл абстрактной доктрине платоновской причастности. Как только в сердце человека возникает какое-нибудь чувство, воображение припоминает небо и птицу. Вот и Туссенель изрекает прекрасную формулу: «Я никогда не любил, не наделяя любимую крыльями» (р. 3)[89].

Можно без труда сообразить, что качества, которыми наделяет птицу птеропсихология Туссенеля, совершенно недоступны зрению. «Подвижная, грациозная и легкая птица, – утверждает он, – отражает преимущественно очаровательные, юные, нежные и чистые образы» (р. 4). На самом же деле именно последние образы являются психическими первореальностями. Как раз потому, что мы переживаем в воображении счастливый полет, производящий на нас впечатление юности; как раз из-за того, что онирический полет – вопреки всем догмам классического психоанализа – зачастую бывает сладострастием чистоты, мы и приписываем столько нравственных качеств птице, рассекающей крылами дневное небо у нас на глазах. Здесь можно поразмыслить над весьма отчетливым примером символа или, точнее, символической силы, существующей до образов. Уже в бессознательном все разнородные впечатления легкости, живости, молодости, чистоты, нежности взаимно обменялись символическими значимостями. Единственное, что впоследствии сделало крыло, – так это дало символу имя, а уж птица появилась в последнюю очередь, чтобы этот символ воплотить.

То, как, по мнению Туссенеля, можно вновь пережить творческие акты, прекрасно демонстрирует, что воздушная материя и свободное движение являются «производящими компонентами» образа птицы. Можно сказать, что в царстве воздушного творческого воображения тело птицы соткано из окружающего ее воздуха, а ее жизнь состоит из увлекающего ее движения. Стало быть, воображению присущи сразу и материалистичность, и динамизм, но вещизмом оно не страдает. Ведь оно не рисует, оно переживает абстрактные значимости. И вот воображение Туссенеля прямо соединяет чистоту воздуха и окрыленное движение: «Птица, сотворенная ради жизни в тончайшей и чистейшей стихии, изо всех форм божественного творения с необходимостью является наиболее независимой и славнейшей» (р. 51).

На ту же тему в романе «Смиренница» (Violette) Марселина Деборд-Вальмор написала:

Птицы! Птицы, парящие вон в тех высях, – чем были вы перед тем, как стать вольными песнями, рассеянными у нас над головами? Может, мыслью-рабой; словом Божьим, насильно заточенным в какой-то душе, что, в конце концов, разбилась, чтобы дать крылья вам и вновь обрести свои[90].

Нам, несомненно, возразят, что декларации такого рода соответствуют разве что пустым мечтаниям. На это мы всегда будем отвечать: естественным грезам; они оживают сами собой в грезящей душе, т. е. в душе, устремляющейся днем к ночным переживаниям. К несчастью, Туссенель не поэт: хоть он и переживает непрерывность перехода от ночных грез к дневным, ему все-таки неведомы непрерывности, соединяющие грезу со стихом. Вечная юность птицы говорит ему лишь о чем-то смутном, тогда как она имеет поразительно точное значение; он не наблюдал за прекрасной птицей из сказок, за птицей, навевающей забвение времени, отрывающей нас от линейных земных поездок и вовлекающей – по словам Жана Лескюра[91] – в недвижное путешествие, где не слышно боя часов и не чувствуется тяжести лет. Но Туссенелю следует выразить признательность за то, что он – охотник и чучельник – понял, что птицы из грез не умирают. Ни одна естественная греза не покажет нам смерти летящей птицы. И совсем другое дело – птицы-любимицы: они быстро умирают в силу фатальности, хорошо известной психоаналитикам. Никогда в динамической грезе застигнутая смертью птица не падает с неба камнем, ибо никакие онирические полеты не заканчиваются вертикальным падением. Онирический полет – феномен блаженного сна, и трагедии в нем не бывает. Во сне мы летаем, только когда мы счастливы. А значит, насколько верны наблюдения Пьера Эмманюэля[92] (Le jeune mont, Messages, 1942, cahier I):

…plus de détresse

devant l’oiseau. Plus d’envols sombres…

…больше тоски

в созерцании птицы. Больше сумрачных взлетов…

Птица – это сила подъема, пробуждающая всю природу. В «Господстве» графини де Ноайль[93] читаем следующую страницу, которая могла бы называться «вертикальностью принесения весны птицами»: «Вновь пришла весна. Она возродилась по всей земле – маленькая, легкая, зеленая и стройная. В лесах непрестанно раздавался крик птицы, крик терпкой