Грёзы о воздухе. Опыт о воображении движения - Гастон Башляр

собственным истокам: «Все телесное вскоре исчезает. Ореол в виде кометы возносится к небу, на земле остаются лира, туника и плащ»[81]. Впрочем, нетрудно почувствовать, насколько инертны формальные образы ореола и лиры. Похоже, поэт ограничился поисками их аллегорических смыслов, тем самым имплицитно признав, что они для него утратили значительность динамического и вертикального воображения.

Сам ритм отталкивания стопы от земли мог, кроме прочего, лежать в основе музыкального ритма. Андре Шеффнер[82] видит, как в первобытном танце объединяются мифы о братстве земли и о порыве произрастания. Одно из начал танца «состоит в том, что землю-мать топчут, и прыжки будут настолько высоки, насколько высоко поднимется растительность: речь здесь идет о весенних символах, об обрядах плодородия – «Весна Священная» изобилует подобными ритуальными притаптываниями почвы: возможно, таким и был изначальный смысл таких топтаний и прыжков». Человек – когда он молод – хочет в своем порыве и плодородии произрасти из земли в небо. Прыжок представляет собой перворадость.

IX

Заканчивая и резюмируя наши рассуждения, приведем весьма ясный и простой пример непрерывности грезы, в которой сочетаются желание роста и стремление к полету. Тем самым мы поймем, что в человеческом воображении полет трансцендирует рост. Этот пример мы заимствуем у Китса (Poètes et poésies. Trad. Gallimard, p. 93):

Я вышел на пригорок и – застыл…

Так ясно видел я, так широко!

Меркурием, несущимся легко

Я ощутил себя… И окрыленный

Весной цветущей – розовой, зеленой,

Я начал собирать ее подарки

В букет душистый, пышный, нежный, яркий[83].

Вот он, букет небесных цветов. Чтобы собрать их, необходимо вознестись. «Насколько легок, настолько свободен»: эти два прилагательных сочетаются до такой степени традиционно, что мы забываем о регулярном характере их союза. Только динамическое воображение может истолковать нам эту синонимию. Эти два впечатления возникают из одного и того же тропизма воздушного воображения. Как мы видим, это именно тот тропизм, уранотропизм[84] онирического полета, который влечет всех грезовидцев воздушной стихии.

Глава 2

Поэтика крыльев

Дальше всего уносят неосязаемые крылья.

Любая девственница может быть вестницей…

Габриэле д’Аннунцио, «Мертвый город», акт I, сцена III

I

Грезы работают не так, как концептуализация: они не составляют из изображений нескольких похожих объектов сложного портрета по методу Гальтона[85], когда на одну и ту же фотографическую пластинку накладываются портреты всех членов семьи. В своих грезах мы проникаемся внезапной симпатией к летающим или водоплавающим птицам вовсе не тогда, когда наблюдаем за тем, как они летают или плавают. Полет, именно как движение мгновенно и в виде молниеносной абстракции дает нам динамический образ – совершенный, законченный и целостный. Причина этой стремительности и этого совершенства в том, что образ полета динамически прекрасен. Абстрагирование прекрасного не поддается никакой философской полемике. Как правило, такая полемика оказывается на удивление бесполезной во всех случаях, когда духовная деятельность является творческой, – как в том, что касается работы рационального абстрагирования в математике, так и в деятельности эстетической, которая весьма быстро абстрагирует черты «сущностной» красоты. Если бы мы придавали больше значения воображению, то для нас прояснились бы многие лжепроблемы психологии. Абстракция, которой свойственна такая живость, когда она – продукт материального и динамического воображения – позволяет нам жить вопреки многообразию форм и движений в избранной нами стихии и следуя энтузиазму излюбленного движения, тоже ускользает от дискурсивных исследований. Похоже, что сопричастность идее прекрасного обусловливает такую ориентацию образов, совершенно непохожую на ориентацию, «ощупывающую» понятия при их формировании.

И все-таки к этому столь мало обусловленному обстоятельствами полету, которому мы учимся в монотонных ночных ощущениях; к этому полету, лишенному формальных образов, сконцентрированному в блаженном впечатлении легкости, подводит нас, пожалуй, именно абстракция. Поскольку этот полет-в-себе, абстрактный полет служит осью для нанизывания разноцветных и несходных образов светлого дня, он ставит перед нами интересную проблему: как расцвечивается образ, обладающий изначальной красотой, благодаря непосредственно воздействующей особенности или чудесной абстракции?

Эти украшения не должны быть перегружены многосложными красотами в своем определяющем элементе: изумление иногда впоследствии приводит к многословности. Но в тот момент, когда изумленный находится в состоянии восхищения, он абстрагирует от всей вселенной огненную черточку или поющее движение.

Однако же не будем доверять обобщениям и сформулируем нашу проблему в четко ограниченной области поэтики полета. Мы выдвигаем следующий тезис: если птицы вызывают в нас такой могучий порыв воображения, то происходит это не из-за их яркой расцветки. Изначально прекрасен в птице именно полет. Для динамического воображения полет – первообраз красоты. Красоту же оперения мы видим лишь тогда, когда птица садится на землю, когда для грез она перестает быть птицей. Можно утверждать, что существует воображаемая диалектика, отделяющая полет от цвета, а движение от украшения. Нельзя иметь все сразу: невозможно быть одновременно и жаворонком, и павлином. Павлин – в высшей степени земное существо. Это музей минералов. Чтобы довести наш парадокс до крайности, нам следует продемонстрировать, что в царстве воображения полет должен создавать свойственный ему цвет. И тогда мы заметим, что воображаемая птица, летающая по нашим грезам и искренним стихам, не может быть пестрой[86]. Чаще всего она бывает голубой или черной: она взлетает или опускается.

Сложные цвета мелькают: так расцвечены движения, напоминающие порхание бабочек. Мы не находим их в могущественных грезах, продолжающих основополагающие сновидения. Бабочка появляется в грезах забавных, в стихах, чья цель – поиски живописного в природе. В подлинном мире грез, где полет – движение, сплошное и упорядоченное, бабочка – смехотворная случайность: она не летает, а порхает. Летать ей мешают слишком красивые и большие крылья.

Опираясь в дальнейшем на онирические значимости, выделенные нами в предыдущей главе, мы вскоре увидим, что из всех летающих существ только птица продолжает и воплощает образ, каковой с человеческой точки зрения можно назвать первообразом, тот, что мы переживаем в глубоких сновидениях нашей счастливой юности. Видимый мир создан для того, чтобы иллюстрировать красоты сновидений.

II

Мы переходим к описанию случая, где использование образа птицы чрезмерно, где идеальное и реальное, греза и действительность сочетаются грубо и неуклюже. Тем лучше нам удастся впоследствии оценить поэтические грезы, хорошо связывающие форму и движение. Итак, мы еще раз применим критический принцип, о котором часто высказывались: детализируйте чуть больше необходимого какой-либо поэтический образ – и вы вызовете смех. Сделайте тривиальный