О фотографии - Вилем Флюссер

(например, когда две умные колонки начнут болтать между собой, занимаясь взаимным обучением). В таком случае, при полной идентичности для воспринимающего субъекта двух образов, мы будем иметь дело с результатом работы двух совершенно различных механизмов – интенционального и каузального [35]. Такое же мнимое тождество имеет место и в случае знаков-символов (знаков, произвольно связанных со своим означаемым, каково большинство слов человеческого языка). Речь тут уже не об образах, а о работе генераторов текстов и умных колонок. Таким образом, проблема границы между человеком и искусственным интеллектом – прямым наследником технического образа – это проблема рефлексии различия семантической природы порождаемых ими образов и символов, скрытой внешним подобием или даже полной идентичностью для воспринимающего их субъекта. Флюссер прекрасно видит это различие, хотя формулирует его не в семантических терминах, а с точки зрения работы когнитивного механизма: «Аппараты – это симуляции мышления, орудия игры, играющие в “мышление”; и они симулируют человеческие процессы мышления вовсе не в соответствии с тем пониманием мышления, которое, например, предлагают психология и физиология, это не интроспекция и не познание…» («О фотографии»). Аппаратный тип мышления, – поясняет он далее, – это комбинаторика картезианского типа: это ясные и отчетливые идеи, которые комбинируются «подобно бусинам на абаке». Впрочем, Декарту здесь, пожалуй, зря досталось: идея комбинаторного (алгоритмического) получения истин (ars magna) была сформулирована уже в XIII веке Раймундом Луллием, а затем подхвачена Лейбницем, также надеявшимся создать универсальное символическое исчисление истин (characteristica universalis).

Вторая перспектива, которую можно задать на концепцию Флюссера, связана с «программным тоталитаризмом» будущего. Ближайшим образом он отсылает нас к «легенде о Великом инквизиторе» Ф. Достоевского. В грядущем программном мире все довольны и, надо полагать, более или менее счастливы. Они даже не способны осознать, что несвободны, поскольку аппараты предоставляют каждому безграничные возможности, которые, однако, замкнуты в строгие коридоры программ. Это именно тот мир, о котором Инквизитор говорит: «мы дадим им тихое, смиренное счастье, счастье слабосильных существ, какими они и созданы», – свобода же слишком суровое испытание для этих слабых существ.

Флюссер, однако, не просто занимает моральную позицию сторонника свободы. Он пытается решить задачу, которую мы для начала поясним с помощью уже упомянутого фильма «Матрица» (надеюсь, старый фильм обладает преимуществом того, что он многим известен). В универсуме изображаемого в нем мира для человека, почувствовавшего, что он находится в строго заданном коридоре мнимо свободных возможностей, существует физическая возможность покинуть мир программ и занять по отношению к ним трансцендентную позицию, полностью выйти из-под контроля аппаратов и программ. По сути, это образно-натуралистическая метафора моральной философии Канта. Согласно последнему, мы живем в мире феноменов, то есть в мире видимости, и нами управляют всё те же программы, то есть причинно-следственные механизмы, которые детерминируют – физически, биологически, психологически и социально – все наши поступки. Но есть возможность решительно выйти за пределы этого мира и также занять по отношению к нему трансцендентную позицию. Это позиция свободного разумного существа, которая достигается тогда, когда он из одного только чувства уважения выполняет свой долг – следует моральному закону. И когда я подчиняю себя этому закону – вопреки всем своим склонностям, симпатиям и даже вопреки любым последствиям моих действий, – я трансцендирую эту феноменальную матрицу, закодированную каузальными программами, и оказываюсь тем, кто я на самом деле есть: гражданином морального царства целей.

Ситуация, из которой исходит Флюссер, намного более драматична и сложна. Очевидно, что он не верит в кантовскую трансценденцию. Вплоть до того, что добро и моральный закон для него вообще не могут быть реализованы в обществе. Следующие слова обнажают глубину его разрыва с моральной философией Канта: «Все, что добротно может послужить какой-либо цели, представляет собой чистое зло. Правы те святые, что уходят в отшельничество, чтобы питаться кореньями и прикрывать наготу листвой. Если придать этому высказыванию более догматическое оформление, его можно сформулировать так: добро в чистом виде суть бесцельно и абсурдно, а где бы ни встречалось целеполагание, там кроется дьявол» [36]. Кант, если пояснить это высказывание Флюссера максимально просто, делил все цели на относительные (на них основаны гипотетические императивы: «чтобы достичь того-то, поступай так-то) и абсолютные. Абсолютная цель, собственно, одна – другой человек как разумное свободное существо. Это цель сама по себе, в отношении которого действует только один императив – категорический («поступай всегда так-то»). Флюссер же полагает, что любая цель, включая, следовательно, и последнюю, – это уже зло, более того – «чистое зло». И значит, этот наш мир во зле лежит, поскольку в нем господствует дизайн, в логике которого мы стремимся достигать наших целей наилучшим образом. – Здесь Флюссер возвышается над всякой культуркритикой до морально-метафизического вердикта человеческому обществу.

Поэтому мир Флюссера – это мир, в котором побег из программной матрицы невозможен. И теперь проблема стоит совершенно иначе: если нет никакой трансцендентной позиции и мы обречены находиться в пределах матрицы, то как возможно реализовать достоинство человека как свободного существа? Эту проблему можно драматизировать, сформулировав как вопрос о возможности свободы в концлагере, из которого невозможен побег, – но Флюссер едва бы одобрил столь демонстративный моральный надрыв. И всё же именно из этой радикальной перспективы мы и должны посмотреть на фотографа Флюссера – чудака с камерой, который, перебегая с места на место в поисках ракурса и нужного света, всё же пытается перехитрить программу своего фотоаппарата, равно как и другую программу – политику редакции издания, в которую он направляет свой снимок.

Ключевая мысль Флюссера состоит, на мой взгляд, в том, что мы живем в мире, где субъективно ощущаем себя более свободными, самостоятельными и активными, тогда как не замечаем, что наши возможности всё более строго ограничиваются программами и метапрограммами. Он не только выносит этот диагноз, но предлагает объяснение механизма того, как и почему это происходит. Эта мысль должна быть помещена в центр современной культурсоциологической теории. В последней присутствует предостаточно критиков гнетущей системы, находящих все больше и больше окружающих нас тюремных стен в аспекте гендера, расы и т. д. Не меньшее число теоретических и эмпирических исследований настаивает на том, что мы живем в эпоху субъективации, эпоху, когда человек, ощущая себя свободным и самостоятельным, фиксируется на своей субъективности, своей эмоциональной жизни и практиках символической презентации своей уникальности другим. Такова, например, концепция «постматериалистического» сдвига ценностей Рональда Инглхарта, теория «общества переживаний» Герхарда Шульца или «общества сингулярностей» Андреаса Реквица. Здесь не место вдаваться в содержательное сопоставление этих концепций с философией культуры Вилема Флюссера. Однако можно уверенно сказать одно: Флюссер видит современное «положение