Волнорез по имени Культура - Евгений Александрович Ямбург

Он увлекается философией, читает Ницше, Маркса, Руссо и приходит к следующим выводам: «Есть гении науки, есть гении чувства, все они ведут к нему [к будущему] человечество. Эдисон, Гюго, Сталин, Леонардо да Винчи – гении, и у всех у них есть одна отличительная черта – они открывают, предугадывают, синтезируют будущее».

Сталин и Леонардо в одном ряду – не слабо. Позднее на фронте он напишет: «Мы были честным поколением». Его не смутили процессы 30-х годов по разоблачению врагов народа, еще вчера входивших в коммунистический ареопаг. «Гвозди бы делать из этих людей. Не было б в мире крепче гвоздей» (Н. Тихонов). «Моя любимая мечта – это смерть за нашу страну, за мою идею. Я вступлю в комсомол и в случае войны пойду первым на фронт, чтобы победить. Пускай мне мало лет».

Он в равной степени любит коммунистическую идею и мировую культуру, к которой принадлежит по рождению и воспитанию. Как тут выбрать? В 30-е годы Давид Самойлов и Георгий Эфрон, вдохновленные коммунистическими идеями, искренне стремятся стать советскими людьми, но воспринятая в детстве от родителей любовь к культуре сильно мешает процессу советизации их сознания.

Иначе и быть не могло. Чувство собственного достоинства впитывается человеком с молоком матери, как и культурный слой, который нарастает по мере чтения правильных книг. «Значит, нужные книги ты в детстве читал», – констатировал Владимир Высоцкий. Воспринятая с младых ногтей культура восстает против засилия догматизма. Не случайно большевики с приходом к власти объявили войну «старой» культуре.

В хрестоматийном, известном со школьной скамьи очерке Горького «Ленин» есть эпизод, когда вождь слушает «Аппассионату». Его реакция: «Изумительная, нечеловеческая музыка, но нам, большевикам, ее слушать нельзя. Хочется гладить людей по головке». Продолжая эту мысль, по головке, судя по всему, надо бить. И били наотмашь. Культура мешала выполнению главной задачи – выведению новой породы людей. Школьникам в советские годы предлагали цензурированный очерк Горького. Но в полном варианте есть такие строки: «При Ленине было уничтожено значительно больше людей, чем при Тамерлане».

Напрасны были интеллигентские иллюзии Владислава Ходасевича, который мечтал привить классическую розу к советской дичке. Подлинная культура и тоталитаризм в любом его виде несовместимы. Стихотворение «Петербург»:

Напастям жалким и однообразным

Там предавались до потери сил.

Один лишь я полуживым соблазном

Средь озабоченных ходил.

Смотрели на меня – и забывали

Клокочущие чайники свои;

На печках валенки сгорали;

Все слушали стихи мои.

А мне тогда в тьме гробовой, российской

Являлась вестница в цветах,

И лад открылся музикийский

Мне в сногсшибательных ветрах.

И я безумел от видений,

Когда чрез ледяной канал,

Скользя с обломанных ступеней,

Треску зловонную таскал,

И каждый стих гоня сквозь прозу,

Вывихивая каждую строку,

Привил-таки классическую розу

К советскому дичку.

12 декабря 1925

Такими «мелочами», как Пушкин, Толстой и Чехов, необходимо пренебречь, когда всего себя следует отдать делу борьбы за победу коммунизма во всем мире, отбросить всю мешающую этому шелуху. Цвет нации – Бердяев, Ильин, Булгаков – высылается за границу на философском пароходе, а точнее пароходах, которых было несколько.

Культура и ее носители интеллигенты – как кость в горле у любой тоталитарной системы. Известно высказывание В. И. Ленина: «На деле это не мозг нации, а г….». Оно из его письма Горькому в Петроград, отправленного 15.09.1919. Интеллигенты = антисоветчики.

Ленин в ответ на протесты Короленко против арестов писателей и ученых пишет, что той их части, которая служит буржуазии, «не грех посидеть в тюрьме, если надо для предупреждения заговоров». На деле никаких заговоров не было, но ни Короленко, ни Горькому так и не удалось спасти, например, Гумилёва.

Вернемся к интеллигентным мальчикам советских тридцатых. Они и сами всей душой стремились «выделываться», дистанцируясь от всякого «декаданса» и «изысканности»:

Без советской власти для меня нет жизни. В случае чего – пуля в лоб. Я вступаю в комсомол, потому что это моя романтика, потому что мой герой – Павел Корчагин.

<…>

Болезнь всего поколения. Она длилась долго и была мучительной. Но мы получили прекрасный иммунитет против всех болезней утонченного сознания, неудовлетворенности, тщеславия, против голубой лампы и неискренней аффектации. Мы получили иммунитет против нелепого восхищения и дряблого остроносого скептицизма, против замкнутого кружка изысканных авторитетов, против нудной и благовоспитанной рефлексии, против той лжи, в которую я окунулся весной тридцать шестого года. Это была расплата за декаданс девятнадцатого века и переход в двадцатый. О проклятии декаданса, о формализме, заложенном в нас, и об избавлении от него я скажу потом, когда вспомню об Олеше и тысяче других вещей. Это была тяжелая наследственная болезнь. Болезнь переходной эпохи, которую оставил нам лимератический интеллигент ХІХ века, весь этот лимератический век[30].

«Лимератический» в данном контексте «переходный, болезненный».

Да что там отречение от культуры Серебряного века! Он оправдывает (воспринимает с пониманием) и отречение одноклассника от отца – ведь всего важнее чувство долга.

А Георгия Эфрона не смущают «мелкие» бытовые неудобства: отец арестован и расстрелян, мать с сыном практически заперты в писательском поселке, откуда до школы трудно добраться, им выдают один обед на двоих – всё это не беда! «Мама, – пишет он, – приходит в отчаяние от сущей ерунды. Ничего страшного нет в том, чтобы поделить одну пайку на двоих».

Оба подростка культивируют в себе светскость. Но куда деться от того, что они с младых ногтей «инфицированы» (в хорошем смысле) культурой? В семье Георгия задаются вопросом: как же так – дедушка подарил Москве музей изобразительных искусств, а им не нашлось даже комнаты в коммунальной квартире?

Самойлов же занялся русской живописью и «шляется» в Третьяковку. Кроме того, он налегает на языки (французский и немецкий) и упоенно читает литературу: Пушкина, Гончарова, Шекспира, Гегеля, Шопенгауэра, Ницше.

Этот духовный опыт противоречит стадности. И Давид, боготворящий Сталина и с радостью принимающий участие в демонстрациях, отмечает в своих поденных записях: «Седьмого ходили на демонстрацию. Видел вождей: Сталина, Молотова, Кагановича. Они стояли твердо на гранитной трибуне. Каким ничтожным ощущаешь себя в этом бессмысленном стаде людей!»[31] Параллельно у него возникает логичный вопрос: «Вчера Сталин сказал, что у нас два класса: рабочие и крестьяне. А мы кто?»

Пройдет совсем немного времени, и на фронте он избавится от комплекса интеллигентной