Под подозрением. Феноменология медиа - Борис Ефимович Гройс

выступает как субмедиальное пространство для других. Поэтому зритель способен не только понимать знаки откровенности, но и производить их. В том, что касается подозрительности и откровенности, отношение между зрителем медиальной поверхности и субмедиальным другим симметрично. В качестве видящих мы сосредоточены на том, что показывает нам другой. Но в качестве показывающих мы аналогичны другим субмедиальным призракам. В медиальном мире любой может играть с любым другим в одну и ту же игру демонстрируемого соблазна и тайной агрессии. Глядя на меня, другие тоже видят не что иное, как медиальную поверхность, которую я им предлагаю. Субмедиальный другой кажется загадочным и недосягаемым, если он превращается в предмет рассмотрения, теоретического исследования, ведь он бесконечно от этого исследования ускользает. Но если зритель откажется в какой-то момент от своей чисто теоретической установки и в свою очередь перейдет к показу, презентации, демонстрации себя, ему придется прибегнуть к тем же субмедиальным стратегиям манипуляции, которые практикуются и другими субмедиальными субъектами, когда они демонстрируют свою медиальную поверхность. Таким образом, человек как демонстратор достигает определенной компетенции в обращении с субмедиальным пространством, недоступной ему как зрителю, – он получает эту компетенцию не только посредством наблюдения и интерпретации, но и посредством участия во всеобщей субмедиальной, манипулятивной практике. Именно обостренное медиаонтологическое подозрение, согласно которому другой не только наблюдается мною, но и сам может наблюдать за мной, устанавливает симметрию взглядов и тем самым делает взгляд другого манипулируемым.

Субмедиальный другой – это не тот Бог, что способен читать в наших сердцах, видеть сквозь нашу медиальную поверхность и воспринимать нас как знаковые носители, а не просто как знаки. Здесь обнаруживается разница между медиаонтологическим и традиционным теологическим дискурсом. Бог, конечно же, не умер, но он может только подозревать в нас субъектов мышления или сознания. Человек не является «чистым духом» и потому непрозрачен для самого себя и для всех остальных, включая Бога. Но человек не способен также превратиться в ницшеанского сверхчеловеческого субъекта чистой агрессии наподобие «чужих», избавившись тем самым от всякого страха перед субмедиальным другим. Человек обладает способностью и одновременно вынужден показывать, инсценировать и маскировать себя, чтобы защититься от взгляда другого, ведь этот взгляд всегда зол, опасен и разрушителен. Можно, конечно, спросить себя, кто тот «истинный человек», который скрывается за всеми этими инсценировками. Однако ответ на этот вопрос ясен: человек – это только подозрение, таящееся под его оболочкой как особо опасный и угрожающий субъект.

Это подозрение ощущается как угроза и самим человеком, который пытается преодолеть внушаемое им подозрение и успокоить другого. Цель такой самомаскировки или самоинсценировки состоит прежде всего в том, чтобы обезоружить взгляд другого и сделать его безопасным. Взгляд другого – это всегда подозрительный, злой взгляд, который стремится пробуравить и разрушить мою медиальную поверхность – мое тело, – чтобы обнаружить во мне субмедиального субъекта. Эффект откровенности – лучшая защита от такого взгляда. Он отражает направленное на меня подозрение, ведь мое внутреннее, как уже было сказано, это и есть обращенное на меня подозрение. Не случайно традиционные маски обычно представляют собой маски зла – смерти, гнева, угрозы, безобразного и бестиального. Выставляя свое опасное внутреннее как маску, я эксплицитно подтверждаю направленное на меня подозрение и тем самым успокаиваю злой взгляд другого. В феномене откровенности этот взгляд встречается с самим собой и, таким образом, хоть на какое-то время нейтрализуется.

Следовательно, эффект откровенности может совершенно искусственно создаваться и стратегически использоваться субъектом субмедиального пространства, что, конечно же, не означает, что этот эффект просто-напросто «симулируется» и в «реальности» не существует. Феномен откровенности – не что иное, как определенное отношение знака к своему контексту. Всякий раз, когда это отношение устанавливается, подтверждая свою функцию, то есть подозрение зрителя, и тем самым защищая от него, возникает эффект откровенности – независимо от того, как этот эффект создается. При этом производство эффекта откровенности осуществляется, как отмечалось выше, посредством переноса определенных знаков из одного контекста в другой – операции, осуществляемой в рамках технических возможностей каждого знакового носителя. Стратегии же, способствующие возникновению эффекта откровенности, зависят в первую очередь от точного анализа того, как функционирует взгляд другого.

Взгляд другого

Впервые – и на высочайшем философском уровне – взгляд другого был исследован Жан-Полем Сартром в книге Бытие и ничто. В своем блестящем анализе Сартр показывает всю неочевидность и недоказуемость ощущения, будто другой преследует нас своим взглядом. Наши собственные наблюдения за другим не в состоянии убедить нас, что он наблюдает за нами так же, как мы за ним. Взгляд другого феноменологически ускользает от нашего внимания. Мы обнаруживаем его лишь непрямо, в чувстве стыда, которое мы испытываем, когда ощущаем, что другой наблюдает за нами, – однако мы не в состоянии найти «объективное» подтверждение этому чувству. Стыд служит здесь специфической формой страха – страха перед суждением другого о нашей персоне. Этот страх заставляет нас предполагать в другом субъективность, то есть способность нас видеть и судить о нас. Под взглядом другого мы стыдимся нашего тела, нашей внешности, нашего поведения – стыдимся совокупного образа, в котором мы предстаем перед миром. Одного подозрения, что чужой взгляд наблюдает за мной, достаточно, чтобы вызвать этот всеобъемлющий страх[5].

Но для Сартра ощущение, что за нами кто-то наблюдает, в конечном счете провоцируется присутствием другого человека в непосредственной близости от нас. Медиаонтологическое подозрение концентрируется в данном случае на знаковой поверхности под названием «человек»: эта поверхность получает однозначно привилегированное значение, так как она кажется более опасной, чем все остальные. Но уже Мерло-Понти в своем феноменологическом анализе ви́дения показал, что это антропоцентрическое ограничение в высшей степени проблематично: всё сущее, которое мы видим, можно заподозрить в том, что оно тоже смотрит на нас. Ви́дение для Мерло-Понти – реципрокная операция: нельзя видеть, не будучи при этом видимым[6]. Эту идею затем убедительно развил Лакан в теории взгляда другого. В одном из своих Семинаров он рассказывает об одном своем юношеском переживании (впоследствии этот рассказ стал знаменит). Вместе с одним его знакомым они были в море, на лодке, и увидели плавающую на поверхности воды банку из-под сардин, ярко блестевшую на солнце, – и тут знакомый Лакана вдруг заметил, что, в то время как он видит эту банку, банка его видеть не может. Это случайное замечание, продолжает Лакан, навело его на мысль, что банка в каком-то смысле глядела (regarder) на его знакомого, ведь только при таком условии имело смысл утверждение, что она его не видит (voir)[7].

Этой короткой