Ментальности народов мира - Георгий Дмитриевич Гачев

вопрос о первопричине в стороне, английский ум предается любовному испытанию, множественности опытов: как действует нечто, отбрасывая вопрос «почему?» – недаром самый сильный скептицизм насчет причинности высказан английским умом: Юм, Беркли. Этот принцип английского исследования природы видим проходящим насквозь от Бэкона через Джильберта, который около 1600 г., исследуя природу магнита, не мудря излагает серию опытов, через великолепного практика экспериментатора и изобретателя Фарадея… Изощрен английский ум на предположения: а что, если вещь повернуть так, а что, если наоборот? – опыт ставя так остроумно, как и в голову не придет неповоротливому танку немецкого умозрения, докапывающемуся до единства.

Недаром и в XX в. именно английская философия исповедует плюрализм бытия, и Бертран Рассел потешается над наивными претензиями на монизм у Спинозы (в своей «Истории философии»)…

Идея множественности бытия здесь отличается от русской мысли, что разрабатывает идею незавершенности бытия, его открытости (Толстой, Достоевский[51]…). Множественность тоже, как и монизм, может предполагать бытие завершенным, определенным. Идея же незавершенности бытия, допуская множественность исходов, поворотов, судеб, в то же время одушевляется сходным с германским монизмом. Замахом объять-таки необъятное – тем хотя бы, чтоб так самому распахнуться, что душа из тела вон…

Итак, если англосакс Ньютон мог остаться при несведенных концах – они даже не встают перед его умом как дуализм, параллелизм (операция, которую проводит французский ум (Декарт, «психофизический параллелизм») и требует привести их хотя бы к равновесию, в баланс), а просто рядом, обрывками пребывают, – и мог, как дитя, предаться божественной игре экспериментаторства: а вот еще как, а вот еще! – то германский ум не успокоится, пока, во-первых, просто различное не приведет во связь взаимную (как и французский дуализм); а во-вторых, в такую именно связь, при которой не равновесие, а кричащее противоречие, антиномия, вопиющая о выходе, образуется. И наконец, в-третьих, не ринется на поиск, не докопается до более глубокого пласта, этажа бытия или сконструирует более универсальную идею, откуда антиномии выглядят ипостасями (таков путь строителей германской классической философии: Канта, Фихте, Шеллинга, Гегеля).

«При нынешнем устройстве пространства, в котором вращаются шары всего планетного мира, нет возможности указать на материальную причину, которая могла бы направлять их вращение. Пространство это совершенно или почти пусто; следовательно, необходимо допустить, что прежде оно было иначе устроено и наполнено материей, которая могла передавать движения всем находившимся среди нас небесным телам и сделать это движение соответственным своему движению и, стало быть, для всех тел одинаковым. Когда затем сила притяжения очистила названное пространство и соединила всю рассеянную материю в отдельные массы (индивиды, «я». – Г. Г.), то планеты должны были, конечно, в этом не представляющем никакого противодействия пространстве беспрепятственно и неизменно продолжать свои движения» (с. 129).

Итак, делается выброс проблемы в историю, в происхождение явления. То есть там, где то, что есть, необъяснимо, приводится на помощь то, что не есть, т. е. небытие – но особого, завораживающего нас рода: то, что было, значит, тоже средь «есть», но для другого момента, наблюдателя и т. д. Историзм есть апелляция к небытию за помощью там, где бытие не раскрывает себя, непонятно. На вопрос: что есть причина стройного движения Солнечной системы? – следует ответ: что «есть» – не знаю, а что было – могу сказать.

И вот характерный для немецкого сознания способ заполнения зияния между антиномиями: единство логического и исторического. Недаром и сочинение Канта названо: «Всеобщая естественная история и теория неба», т. е. история природы принимает на себя бремя быть искомой причиной и обоснованием теории неба. Там, где логика не находит выхода, она призывает на помощь историю и, гибко орудуя бытием и небытием, вроде добивается решения и сведения концов с концами.

Русскому уму, как можно проследить, свойственна апелляция не к прошлому, происхождению, причине, но к цели как призванию, предназначению, ожиданию (мессианизм Достоевского и т. д.). И это понятно при предпосылке незавершенного, расширяющегося бытия: то, что было, – мало в ответе: ведь от него к чему-то идет, и это последнее лишь за все в ответе. Германский же ум призывает к ответу мастера, что делал: предполагается, что он добротным все предусмотреть должен. В отличие от эллинов, которые, тоже ссылаясь часто на прошлое и предание, происхождение толковали как порождение (Эросом), германский ум толкует происхождение трудово, деятельно: как изготовление, или, если модель естественной, а не искусственно-человеческой деятельности хотят привлечь, то модель здесь растение, древо, Stammbaum (ср. триада Гегеля: зерно – стебель – зерно).

Итак, вместо истины правдоподобие, но принимаемое не условно, а в полный серьез. На счет небытия (историзм) списывается то, что кричит и вопрошает проблемой в бытии! И вместо нравственно обязывающего к решению и поступку «есть» («да») – «нет», подставляется теоретическое, вязкое «было – есть – будет». А откуда ты знаешь?

Но зато в этом-то и величие, смелость и дерзание германской мысли, что она таким образом подцепляет в обиход мышления не что иное, как это самое неуловимое «небытие», «ничто», о котором даже философски мудрые эллины не могли сказать ничего более внятного, как что «из ничего ничто не возникает» и что «небытия вовсе нету» (Парменид), а остальные народы Запада вообще примиряются с ничто, пустотой, небытием – как не нашего ума делом[52].

И сам Кант прекрасно отдает себе отчет в том, что он этим ходом мысли – оборотном к истории – фактически «небытия», «ничто» касается: «Таким образом, я принимаю, что вся та материя, из которой состоят планеты и кометы, была в своем наиэлементарнейшем состоянии рассеяна по всему пространству мироздания, в котором теперь вращаются образовавшиеся из нее мировые тела. Такое состояние природы, если его рассматривать само по себе, без всякого отношения к какой-либо системе, представляется наипростейшим из состояний, могущим следовать за тем, что называется «ничто» (с. 129).

Итак, по Канту, и в состоянии материи – ступенчатость, этажность: ничто – рассеянность материи – туманность – вихрь – тело.

Вселенная как гигантская кузня, где выковываются твердые тела и задаются им формы, расстояния друг от друга и движения. «Природа в том виде, как она была непосредственно создана, была так груба и не организована, как только возможно себе представить» (с. 129). И вот, словно невидимые карлы-гномы-нибелунги, возникают среди рассеянного вещества и образуют силе тяготения – Эросу, стремящему частицы материи друг к другу, – противосилу отталкивания.

Всеобщий покой – один из мировоззренческих постулатов деятельного немецкого духа, который проецирует в бытие такие же энергично формирующие действующие силы, как он сам. Однако, зная за собой грех неустанного стремления и действия, питает и фаустианскую мечту: остановить мгновение – как высший и достижимый ли