Виги и охотники. Происхождение Черного акта 1723 года - Эдвард Палмер Томпсон

мужчин уже явно были знакомы. Более того, оба они были католиками и, по-видимому, прихожанами одного и того же католического священника[856]. Это должно было значительно укрепить обычные семейные узы. Наконец, кажется вполне вероятным, что Рэкетта и Поупа-старшего связывала коммерческая деятельность. Материалы затяжных разбирательств в Казначействе позволяют предположить, что молодого Майкла Рэкетта в 1715 году отдали в ученики купцу, связанному с голландской Вест-Индской компанией и, возможно, базировавшемуся в Антверпене[857]. Это может означать, что основа состояний как Рэкетта, так и Поупа была заложена в какой-то из сфер торговли с Фландрией и что они могли даже быть деловыми партнерами. Брак Магдалины с партнером отца, принадлежащим к тому же к запрещенному вероисповеданию, был бы естественным способом укрепить деловой союз. А Майкл, если его «отдали купцу во Фландрии», пошел по стопам своего деда по материнской линии.

Таким образом, семейные связи Рэкеттов и Поупов были тесными, и поэт глубоко их уважал. Критики несколько нетерпимы в отношении семьи Рэкеттов, которых рассматривают (на основании сохранившейся переписки) лишь как помеху гению поэта, поскольку Поуп на протяжении многих лет занимался финансовыми проблемами и юридическими неурядицами, унаследованными Магдалиной от ее мужа, и, кроме того, изо всех сил старался помогать двум младшим братьям Майкла в их карьере, столь ненадежной из‑за антикатолического законодательства. Профессор Пэт Роджерс, самый суровый из современных критиков, клеймит Чарльза Рэкетта как «не вполне адекватного человека», упоминает «троих беспокойных сыновей Чарльза» и приходит к выводу, что «в течение многих лет Рэкетты были жерновом на шее поэта»[858]. Этому мы должны противопоставить письма Поупа и его действия. Письмо, в котором описывается ужасающее финансовое положение Рэкеттов, датированное январем 1739 года, завершается словами: «Поверь мне, дорогой племянник, что я рад любому случаю услужить тебе и всегда очень искренне и с любовью остаюсь твоим верным и истинным слугой»[859]. Поэт, с его точным и лаконичным пером, не стал бы так распространяться, если бы им не двигало подлинное чувство. Точно так же Поуп всячески старался заверить неизвестного герцога в 1731 году, что его племянник «очень честный и сговорчивый человек». В этих письмах нет ни малейшего намека на неодобрение или упрек (за исключением упоминания о «небрежности» Чарльза Рэкетта), который, несомненно, появился бы, если мы согласимся с мнением, что долги по семейному наследству возникли из‑за расточительности Майкла.

Я действительно не знаю, что лежит в основе описанной здесь истории. Но я предложу одно возможное решение. Летом 1723 года власть в этом деле, несомненно, принадлежала Уолполу. Из официальных документов абсолютно ясно, что он руководил кампанией против «черных», причем вникая во все подробности. И с Уолполом было трудно торговаться. Он ни в коем случае не позволил бы джентльмену-католику и известному якобиту, против которого и против сына которого имелись веские основания для подозрений в причастности к «черному» браконьерству, выйти сухим из воды, не получив с него ничего взамен. Отца могли освободить от судебного преследования, но потребовать за это какую-то крупную сумму денег, а также поставить условие, что сын останется вне закона. В этом случае судебные преследования применяться не будут. Майкл, находясь во Франции[860], вполне мог и дальше играть с огнем, продолжая дело якобитов. Поуп не стал бы за это относиться к нему хуже, ведь он все время оставался другом Аттербери и Боллингброка. Он смотрел бы на своего племянника как на участника лихой юношеской эскапады, а затем как на жертву «законов против папистов» и злобы приспешников Ганноверской династии.

Но если такая сделка была заключена, то Уолпол мог бы воспользоваться еще одним ценным обстоятельством. У него было двое заложников, которых он мог удерживать, чтобы влиять на Александра Поупа. В первые месяцы этого глубоко удручающего 1723 года Поуп, казалось, перешел к открытой критике режима Уолпола. Он дал показания в интересах своего друга Фрэнсиса Аттербери, якобитского епископа Рочестера, когда в мае проходил суд в палате лордов, а его переписка с епископом, заключенным в Тауэр, была хорошо известна. Это могло очень не нравиться Уолполу. Но начиная с июня и до смерти Чарльза Рэкетта в 1728 году Поупу приходилось ступать очень осторожно. И у меня сложилось впечатление, что несколько лет он так и делал.

II

Вот и все о деле Рэкеттов. Конечно, со временем может выясниться больше фактов, касающихся судьбы этой семьи[861]. Непосредственное значение этой истории, поскольку она повлияла на отношения Поупа с Уолполом, должно оставаться предметом размышлений и дальнейших предположений. Нам же следует также рассмотреть возможное влияние этих событий на творческую жизнь поэта. Бо́льшую часть детства и отрочества Поуп провел со своей семьей в Бинфилде, в западной части леса. Эти впечатления, которые он никогда не переставал ценить, легли в основу большей части его пасторальной поэзии. Одним из первых его крупных произведений была поэма «Виндзорский лес», изданная в 1713 году, когда поэту исполнилось двадцать четыре года[862].

Первые девяносто с лишним строк поэмы воспевают гармонию, царящую в благоустроенной жизни лесов:

Но мнимый хаос взору говорит

О том, что здесь гармония царит;

В различиях мы видим лучший строй

Там, где стихии ладят меж собой[863].

Эта гармония выражается не только в многообразии красот природы, но и в согласованности интересов охотников и фермеров. Мысль Поупа получает ясное политическое выражение:

Промышленность в долинах расцвела,

При Стюартах богатствам нет числа.

Равновесие, установившееся при королеве Анне, контрастирует с разладом прежних времен:

Однако та же самая страна

Была пустынна в прошлом и мрачна,

Как хищный зверь, закон тогда был дик,

И не было спасенья от владык:

Присвоили бы даже небеса,

Опустошая воды и леса…

Напрасно прораставшее зерно

Согрето было и орошено;

Селяне видят свой напрасный труд

И средь полей голодной смертью мрут.

Одна и та же казнь могла постичь

Убийцу и охотника на дичь,

Которую откармливал тиран,

На голод обрекая поселян.

Прямое упоминание охотящегося тирана относится к Вильгельму I Завоевателю и к легенде о том, как он опустошал Нью Форест. Но Поуп, скорее всего, старался натолкнуть читателя на аналогию между Вильгельмом I и Вильгельмом III и противопоставлял жесткое соблюдение лесных законов при последнем тому чувству успокоения, которое воцарилось в лесу при более мягком режиме Анны[864].

На взгляд твердолобого социального историка, читающего поэму в буквальном смысле, этот режим действительно выглядел мягким. Здесь мирные хижины, стада, пасущиеся на холмах, желтые нивы среди песчаных пустошей. «Смелые юноши», очевидно, охотятся на