Бабий Яр. Реалии - Павел Маркович Полян

Важным музыкальным подступом к теме Бабьего Яра стала замечательная песня композитора Ревекки (Ривки) Григорьевны Боярской (1893-1967) на стихи Шике (Овсея) Дриза «Колыбельная для Бабьего Яра»[657]. И Ривка, и Шике — киевляне, стихи в оригинале — на идише[658]. Песня была написана в 1958 году, ее единственное исполнение в Киеве состоялось 13 ноября 1959 года.

Исполнительницей была певица Нехама Юделевна Лифшиц (Лифшицайте; 1927-2017)[659]. Ее, победившую на Всесоюзном конкурсе артистов эстрады 1958 года с репертуаром на идише (sic!), называли еще и «голосом оттепели»:

Я пела в Киеве 13 ноября 1959 года. В первый и в последний раз. Больше я не получила разрешения выйти на киевскую сцену, и в этом не было ничего необычного после того, как в 1948 и 1953 годах разгромили всю еврейскую культуру, да и вообще и до меня мало кого из еврейских исполнителей допускали в «священный Киев-град»...

Короче: я впервые в Киеве, меня захватывает красота вольного Днепра среди зеленых холмов, и это чувство неспособны испортить кренделеобразные безвкусные здания «новой советской архитектуры» на Крещатике. Только вот у Софиевского собора летящий с шашкой наголо Хмельницкий наводит на меня, вероятнее всего уже засевший в генах, ужас гибели.

Я встречала киевских евреев, по-южному подвижных и приветливых, но было у меня такое ощущение, что на них всех лежит уже навечно гибельная тень шашки Хмельницкого и Бабьего Яра. Ведь он всегда тут рядом, неподалеку, Яр, у Днепра, эта вечная кровавая рана нашего народа.

И я уже знала, что я буду им петь.

Ведь и намека на памятник не было в этом Яру.

И я думаю, единственным памятником в те дни была «Колыбельная Бабьему Яру» композитора Ривки Боярской и поэта Шики (Овсея) Дриза.

Я не знаю точной даты, когда создали они эту песню.

Думаю, май 1958 года, когда я впервые выступила в Москве, особенно стал для меня вехой в жизни, ибо я встретила поэта Шику Дриза. Он и повез меня к Боярской послушать «Колыбельную».

Ривка Боярская уже тогда была прикована к постели. Без надрыва, но с невыносимой глубиной, от которой окаменевают на месте, она «провыла» этот Плач.

Я сидела, окаменев, в ее убогой квартирке в запущенном доме, что напротив Московской консерватории, где она жила с мужем, театральным критиком Любомирским.

Я не могла подняться с места. Дриз почти вынес меня на улицу.

Я унесла с собой этот Плач[660].

Нет, не только с собой! Она донесла этот плач и до своей публики:

Пианистка Надежда Дукятульскайте, которая тогда была со мной в Москве, сама потерявшая единственного ребенка в гетто Каунаса, нашла к песне строгие аккорды, и вместе с ней мы искали пути к исполнению, ведь это нельзя назвать ни песней, ни плачем, весь художественный и литературный опыт кажется фальшью. Это невозможно назвать ни звуком, ни словом, это как сплошная боль, которая еще усиливается от прикосновения. Как же было прикоснуться к ней, тянущейся в монотонной мелодии с неожиданно прерывающимися вскрикиваниями и затем каждый раз мертво замирающей и слабеющей в этом ужасном «Люленьки-лю-лю»?

«Кина» — вот как это называют в нашем народе — «Плач над Погибшим и Разрушенным»...

И затем просто голос, просто высокие рвущиеся к равнодушному небу звуки, все слабеющие, умирающие в «Люленьки-лю-лю...»

Только память десятков тысяч погибших, как наказ — «Помнить! Помнить! Не забывать!» — дала мне силы и право вынести этот Плач к слушателям. Я и сегодня, и в этот миг не могу отыскать слов, чтобы передать, что я тогда вынесла, что я чувствую сейчас, когда притрагиваюсь к этой Святыне.

Я была одержима какой-то Силой, и она приказывала:

— Стой, умри и пой!

И я пела...

Киевляне вместе со мной пережили эти минуты.

Не аплодировали. Только все встали с мест в молчании, в зале Киевского театра оперетты.

Я знаю: они не забыли этих минут, как и я их никогда не забуду[661].

На этом месте воспоминания певицы обрываются.

Между тем другой мемуарист, Шломо Громан, подхватывает и как бы продолжает прямо с этих слов. После одного из ее концертов в Москве к Нехаме подошел идишский поэт Овсей (Шике) Дриз:

Он рассказал ей о родном Киеве, о трагедии Бабьего Яра и познакомил с другой бывшей киевлянкой, композитором Ривкой Боярской. Парализованная Ривка уже не могла сама записывать ноты, она их шептала. Диктовала шепотом, а студентка консерватории записывала. Так появилась великая и трагическая «Колыбельная Бабьему Яру», которую долгие годы объявляли как «Песню матери». Это был «Плач Матери»:

Я повесила бы колыбельку под притолоку

И качала бы, качала своего мальчика, своего Янкеле.

Но дом сгорел в пламени, дом исчез в пламени пожара.

Как же мне качать моего мальчика?

Я повесила бы колыбельку на дерево

И качала бы, качала бы своего Шлоймеле,

Но у меня не осталось ни одной ниточки от наволочки

И не осталось даже шнурка от ботинка.

Я бы срезала свои длинные косы

И на них повесила бы колыбельку,

Но я не знаю, где теперь косточки обоих моих деточек.

В этом месте у нее прорывался крик... И зал холодел.

Помогите мне, матери, выплакать мой напев,

Помогите мне убаюкать Бабий Яр...

Люленьки-люлю...[662]

Голосом, словом, сдержанными движениями рук она создавала этот страшный образ: Бабий Яр как огромная, безмерная колыбель — здесь не тысячи, здесь шесть миллионов жертв! Она стоит такая маленькая, и какая сила, какое страдание! И любовь, и такая чистота слова и звука!

В Киеве — петь колыбельную Бабьему Яру? Тишина. Никто не аплодирует. Зал оцепенел. И вдруг чей-то крик: «Что же вы, люди, встаньте!» Зал встал. И дали занавес...

Реакция зала была соответствующей:

Не было еврейской семьи, сохранившейся целиком, не потерявшей части родственников или всей родни. Дети-сироты и взрослые-сироты. Сиротство тянуло к себе подобным. Для них просто собраться в этом наэлектризованном зале было пробуждением от оцепенения после всего перенесенного, самой действительности, вызволением души от гнета... Но были в зале и молодые, и совсем юные... Молодежи не с кем и не с чем было ее сравнивать. Нехама Лифшицайте (так ее звали на литовский лад) ударила в них как молния. Пожилые, знавшие язык, слыхавшие до войны и других превосходных певцов, говорили, что Нехама — явление незаурядное. На молодых она действовала гипнотически: знайте, говорила она, это было, нас убивали, но мы