Виги и охотники. Происхождение Черного акта 1723 года - Эдвард Палмер Томпсон

То было последним свидетельством деятельности выездного суда. Но, в истинном стиле XVIII века, должность выездного судьи оставалась источником привилегий и льгот, даже если функции суда прекратились. Эти бонусы включали в себя право выдавать (но фактически продавать[80]) лицензии на охоту в королевских лесах на всю дичь, кроме оленей[81]. Выездной судья также мог каждый год забирать некоторое количество оленей для собственного использования, и у него была власть выдавать (или продавать) ордера и лицензии на вырубку деревьев и на огораживание или строительство в лесу[82]. В остальном обязанности выездного судьи, по-видимому, сводились к периодической рассылке воззваний из Лондона и к получению жалованья в размере 1500 фунтов стерлингов. Должность обычно доставалась не юристу, а царедворцу, и главный выездной судья (по словам одного наблюдателя) «обычно являлся должностным лицом, обладающим более знатностью, чем знанием законов леса»[83].

Таким образом, суд Суанимота функционировал как местный лесной суд со своими собственными судьями (вердерерами), большим жюри (из регардеров) и малым жюри (из фригольдеров). Не следует, однако, полагать, что суд служил совершенно послушным инструментом королевской власти. Позднее бюрократы-прагматики могли усматривать в нем беззубый пережиток прошлого, но на самом деле это был исчезающий отголосок такого устройства вещей, которое было одновременно и более функционально, и более демократично, чем любое из их собственных творений. Суд Суанимота стремился обеспечить равновесие в лесной экономике путем согласования интересов короля, крупных землевладельцев и дворянства, а также крупных фригольдеров, фермеров-арендаторов и йоменов-лесовиков. Регардеров избирали из числа наиболее состоятельных фермеров[84]. На каждых выборах рыцарей графства и вердереров (жаловался полковник Негус в 1719 году) «деревенские жители позволяют себе необычайные вольности»[85]. Из-за этого, даже в зените власти Уолпола, на должностях вердереров вновь могли оказаться тори, причем тори, за которыми стояли горластые избиратели. Министры и чиновники — виги не проявляли особой симпатии к лесным судам, за исключением краткого периода в Виндзоре, в 1716–1725 годах, когда они пытались настроить суды в своих интересах. Чарльз Уизерс, генеральный инспектор лесов, жаловался, что в тех лесах, где имеются лесные суды, «разногласия вердереров, как правило, позволяют выгораживать правонарушителей»[86]. В заслугу старинному Виндзорскому суду Суанимота (ему дозволили выйти из употребления в конце 1720‑х годов) можно поставить то, что он пусть и ворчливо, но возвышал голос против своих ганноверских хозяев[87]. Исследование других лесов вполне может показать, что старые лесные суды вымерли не потому, что были бессильны, а потому, что продолжали выражать, пусть и слабо, интересы лесных жителей.

В 1717 году, когда сохранность лесов, безусловно, находилась под угрозой, суд Суанимота был возрожден как прямое следствие «плохого состояния и положения леса»[88]. Старики все еще могли вспомнить возмутительные вольности, допускавшиеся во времена Английской республики, когда оленей забивали оптом, Большой парк распродали под фермы, а жители лесных районов расширили свои «права» так, как раньше и представить себе было невозможно. Один корреспондент из Беркшира писал в 1722 году казначею Сент-Джонс Колледжа в Кембридже, оплакивая последствия «праведных дней Оливера Кромвеля, когда земли церкви и колледжа были опустошены»[89]. Герцогиня Мальборо в 1728 году все еще пыталась помешать экипажам, лесовозным подводам и телегам силой открывать ворота Большого парка и требовать права проезда: «В этой части парка никогда не было никакой дороги, разве что во времена Оливера Кромвеля, когда король не владел своей короной: а тогда, возможно, дороги и были…»[90] Реставрация принесла в лесные районы контрреволюцию множеством чувствительных и болезненных способов. Карл II изгнал новоявленных фермеров, восстановил и расширил парки, возродил лесное правосудие[91]. При Якове II, по-видимому, суды действовали энергично. В последний год его правления против похитителей оленей приняли исключительные меры, когда шестнадцать правонарушителей были посажены под надзор привратника Виндзорского замка. Славная революция 1688 года, кажется, послужила сигналом к всеобщему бунту против оленей; без сомнения, жители леса надеялись, что «праведные дни» Оливера Кромвеля вот-вот вернутся.

Но вскоре они разочаровались. 27 декабря 1688 года перед судом по наложению ареста предстали около 150 человек, «и охотившихся, и убивавших оленей». Особенно отличились приходы Уинкфилд (32 человека) и Брэй (34 человека). Затем в мае 1689 года последовала прокламация главного выездного судьи с полным запретом на добычу торфа и дерна в лесу без лицензии или разрешения лесников. (Этой прокламацией явно отменялись освященные временем права лесных приходов.) В течение следующего года Сорокадневный суд проводился регулярно, и было совершенно ясно дано понять, что король Вильгельм намерен сохранять королевские прерогативы своего предшественника. Но после 1690 года режим, по-видимому, все-таки смягчился, хотя продолжались споры о добыче торфа и дерна в Уинкфилде и Сандхерсте. С восшествием на престол королевы Анны суды начали впадать в сонливость и плыть по течению. В сентябре 1704 года было объявлено, что по воле королевы охотничий заказник для кроликов в Суинли Рейлз должен быть уничтожен: вредоносные кролики должны уступить место зайцам[92].

Не может быть никаких сомнений в том, что время королевы Анны характеризовалось добродушной мягкостью в управлении лесами; возможно, ее частое пребывание в лесу больше способствовало обузданию правонарушителей, чем частые судебные разбирательства. Поуп провел детство в лесу и прославил этот мягкий режим в своем первом крупном произведении, поэме «Виндзорский лес»:

Промышленность в долинах расцвела,

При Стюартах богатствам нет числа.

Когда на трон взошел Георг I, внезапно оказалось, что эта цветущая «промышленность» предстает в совершенно ином обличье с точки зрения скотоводов и лесных фермеров. Изгородь Большого парка до того прогнила, что олени «ежедневно выходят наружу и их убивают сельские жители»[93]. Что касается Малого парка, то фонды на его ограждение были незаконно присвоены, а лесникам не платили четыре или пять лет[94]. Столь многие жители города Виндзора обзавелись ключами от ворот, что «парк сделался чуть ли не общественным»; частоколы вокруг новых посадок деревьев были так изломаны, что оленята забирались туда, объедали с деревьев кору и портили их; оленьи загоны и кормушки, а также ловушки для хищников совсем развалились, а оставшимся оленям ежедневно грозила гибель:

Олени убегают из парка, — писал один лесник, — так что мы не знаем, как с ними быть, и отправляются в сады городка Виндзора, и там их убивают, причем садовники говорят, что олени им натворили столько бед, что они не могут и не станут с этим мириться, и, кроме того, олени уходят в Старый Виндзор к стогам сена, принадлежащим фермерам, и те их убивают…[95]

Суммы, требуемые — и иногда ассигнуемые — на содержание в порядке ограждений и т. п., были